Девицей этой была впервые вышедшая в свет Анна Никитична Ратькова — Рожнова, влюбился в нее Овидий с первого — естественно! — взгляда.
Что касается императрицы Екатерины, то она заметила прекрасную дуэль глаз и ее императорское сердце даже вздрогнуло, впрочем, обо всем этом она в тот же вечер отписала Вольтеру, как бы стараясь дать понять великому уму, что и в ее империи есть чистые и непорочные существа, между которыми вот так — с первого взгляда — может вспыхнуть прекрасная и чистая любовь.
Анна Никитична была девицей знатного, но не очень богатого рода, правда, отец ее смог оказать императрице некоторые чрезвычайно важные услуги (думается, описывать их характер нет никакой надобности), — и теперь положение с финансами в семье резко улучшилось, так что Борис Порфирич не противился желанию сына взять сию девицу в жены, вот только молодость Овидия была этому помехой на данный (именно так и сказал ему отец — «на данный») момент.
— Подрасти, сынок, — ласково проговорил ему отец в ответ на просьбу, — годика через два — тогда ладно, да и чувство свое проверишь, а?
Пришедший в бешенство, Овидий в ту же ночь покинул отцовскую крышу, прихватив с собой сто тысяч рублей ассигнациями, и отправился прямо в герцогство Митавское, но добрался только до Риги, где в первый же вечер каким–то образом столкнулся нос к носу с младшим сыном владетельного митавского герцога, князем Карлом Бироном, генерал–майором русской службы, кавалером ордена Александра Невского, приятнейшим человеком тридцати шести лет от роду, некрасивым, но учтивым и хорошо говорившим по–французски, если верить Джакомо Казанове, буквально в тот же день встретившимся с князем в городе Риге, только — в отличие от Овидия Каблукова — описавшим эту встречу в V главе Х тома своих мемуаров. Несомненно, что встретился Казанова и с Овидием, хотя последнего он почему–то не описывает, но — как гласит наша родовое предание — не сделал этого великий авантюрист лишь по одной причине: он проиграл Овидию в фараон пятьдесят тысяч золотом, что произвело довольно увесистую добавку к уже имеющимся у того ста тысячам ассигнациями. Денег у Казаковы не было, как не было их и у князя Карла, так что пришлось Овидию удовольствоваться векселем, который, впрочем, его вновь приобретенный друг Джакомо оплатил буквально следующими днями, вот только никто не знает, где он взял эти самые пятьдесят тысяч.
В тот же вечер, когда Овидий сорвал свой первый банк, он лишился и девственности, решив, по всей видимости, что Анна Никитична ему простит. Произошло же это так: в меблированных комнатах, где юный Каблуков нашел себе пристанище, заправляла всем милая дамочка лет сорока, при которой состояли две дочери, собственно и прислуживающие постояльцам. Обе погодки, но года на два постарше нашего Овидия. То есть если тому исполнилось пятнадцать, то одной, Эммочке, было семнадцать, а второй — Маргарите, уже восемнадцать.
Семнадцатилетняя Эммочка была пухленькой аппетитной блондиночкой, а восемнадцатилетняя Маргаритка — худой, но полногрудой брюнеткой. Именно Эммочка и откопала первой это юное чудо, молодого красавца Каблукова, причем как раз в тот момент, когда он переодевался в домашний халат, то есть халат еще не был надет, а камзол уже был снят, извините, милостивый государь, сказала покрасневшая Эммочка, я кажется не вовремя. Вовремя, вовремя, — вскричал пылкий Каблуков, испытывающий постоянное томление по Анне Никитичне и совсем уже этим измученный, — а не поможете ли вы, красавица, мне ванну принять? Голос молодого вельможи подействовал на Эммочку, девицу достаточно свободную в поведении (а как еще прикажете на постоялом дворе?) как спичка на бикфордов шнур, как красная тряпка на быка, как — все то же латинское эт сетэра, а Эммочка уже с готовностью принимает предложение и звонит в маленький серебряный колокольчик. Два чухонца вносят большую складную ванну и устанавливают ее прямо в номере Каблукова, потом наполняют ванну горячей водой и покидают нумер (пусть архаичное «у» придает правдивость происходящему).