«Пожалуйте, милостивый государь», — ласково лепечет Эммочка и предлагает Каблукову снять исподнее, что он и делает с волнением. Вода оказывается восхитительно горячей, руки девицы — восхитительно нежными, Овидий млеет, Овидий мычит, Овидий ощущает свою вздыбленную плоть, Овидию уже хочется не мыться, а совсем другого, только тут дверь открывается и в комнату впархивает Маргариточка, с большой купальной простыней, коей она и начинает медленно вытирать красного и распаренного, быстренько извлеченного из ванны Каблукова Х.
— Что еще желаете? — спрашивает улыбаясь Эммочка, уложив юного Овидия в постель, в то время как Маргаритка поудобнее укрывает его одеялом. Каблуков смущен, Каблукову хочется сказать что–то брутальное и смачное, но он немеет, две на одного — боже, такого он даже не предполагал, так что Эммочке ничего не остается, как задуть лампу и скользнуть Каблукову под левый бок, под правый же скользит Маргаритка. Каблукова начинают обрабатывать с двух сторон, но длится это лишь какое–то мгновение, ибо молодой Каблуков не умеет себя сдерживать и кончает, так и не успев начать Девицы фыркают, девицы целуют Каблукова, девицы смеются и помогают ему быстренько восстановить свои силы, а потом Эммочка предлагает ему побыть лошадкой, отводя себе место амазонки, что же касается Маргаритки, то она ждет своей очереди, и как только Эммочка заходится в прерывистом вдохе–выдохе, сестрица сменяет ее на уже готовом вновь испустить семенной фонтан каблуковском члене. Так они трудятся над юным Овидием всю ночь, а утром, запросив сто рублей ассигнациями (цена для тех времен просто фантастическая, но в пятнадцать лет такие расходы не смущают, если, конечно, есть деньги), оставляют Овидия в полной телесной и умственной прострации, в коей и находит нашего героя уже упоминавшийся Джакомо Казакова, заехавший предложить совместный завтрак на две персоны.
— Что с вами, мой юный друг, на вас лица нет! — взволнованно спрашивает великий венецианец, пристально глядя на юного Овидия.
— И всего остального тоже, — мрачно шутит Овидий и откидывает одеяло.
— Боже, — говорит Джакомо, — и кто это вас так уебал?
Овидий повествует ему фантастическую caгу минувшей ночи, услышав же, что до ее наступления Каблуков Х был невинен, великий авантюрист разражается громовым хохотом, а потом с восторгом заявляет своему юному другу, что такими темпами тот далеко пойдет, и предлагает сегодня же повторить прошедшую ночь, только уже с его, Казановы, участием.
Овидий не против, Овидий звонит в колокольчик и требует прислать ему сейчас Эммочку, а когда блондинка вновь оказывается в его, каблуковском, нумере, то он без всякого стеснения выкладывает ей предложение своего нового приятеля. Эммочка сперва кокетливо отказывается, потом так же кокетливо соглашается, потом Казанова и Каблуков завтракают, Джакомо отбывает, а юный Овидий проваливается в сон.
Описывать следующую ночь нет никакого смысла, ибо это уже противоречит не только морали, но и нравственности, тем паче что сразу же после полуночи к ним присоединилась и хозяйка, вышедшая на поиски запропавших дочерей, так что на долю Джакомо и Овидия досталось сполна, до онемения в паху и пустоты в сердце.
Через несколько дней Каблуков–на–ту-пору–младший вновь попадает в объятия своего отца, которому ов сразу же и представляет своего нового итальянского приятеля (естественво, что Борис Порфирич не вынес долгой разлуки с сыном и, прослышав про то, что тот оттягивается в полный рост в Риге, поспешил туда на перекладных), да еще с уже погашенным векселем, то бишь с довольно увесистым мешком, в котором позвякивают/побрякивают пятьдесят тысяч золотом. Тут вновь надо сделать хронологическую паузу, объявляет всей честной компании Джон Иванович Каблуков, ибо последующие несколько лет в жизни моего блистательного прапра и так далее дедушки ничего интересного из себя не представляют. Но вот ему уже двадцать один год, он все еще не женат и отправляется в свое первое путешествие на Восток. Вы спрашиваете меня, а что же Анна Никитична? Да ничего, отвечаю вам я, ибо железо надо ковать горячим. Пока юный Овидий прохлаждался в Риге, Анна Никитична отбыла от императорского двора, а когда они вновь встретились, то она его больше не любила. Я подчеркиваю, говорит Джон Иванович, она, а не он, но это и сыграло потрясающую роль в судьбе Овидия Каблукова. Ведь если бы дело закончилось банальным браком, то вряд ли бы мой предок в возрасте двадцати одного года оказался в Блистательной Порте под видом венецианского дворянина графа Луиджи Фенароло (итальянскому языку его в совершенстве обучил, как можно догадаться, Джакомо Казакова), хотя на самом деле Овидий был простым русским шпионом (шла очередная русско–турецкая война), в Стамбуле граф Луиджи прожил около года, а потом, сразу после окончания военных действий (так и не поняв, кто все же выиграл), покинул этот сияющий на солнце город и отправился в Исфаган, только уже как турецкий купец Эфенди–бей (почти что Эфраим–бей, видимо, сенегальские гены сыграли свое хотя бы в выборе имени). В Исфагане Эфенди–бей прожил около полугода, ведя бойкую торговлю китайскими шелками и стамбульским шербетом, а потом, внезапно распродав все товары, отправился дальше и, пространствовав еще около года, оказался в Индии, уже как незаконнорожденный сын покойного раджи Шримомовары Джи. Что влекло Овидия в его странствиях? Были ли это некие новые тайные задания русского двора или что другое? Кто знает сейчас, но мне (на этих словах взволнованный Джон Иванович просит у Зюзевякина очередную толстенькую «корону–корону») отчего–то кажется, что бежал Овидий прежде всего от своей любви к Анне Никитичне Ратьковой — Рожиовой, ибо ни пышные турчанки, ни томные жительницы Исфагана, ни утонченные в любви индианки не могли заставить его позабыть простую русскую девушку, давно уже вышедшую замуж и поселившуюся в своем имении где–то в самом центре России. А Каблуков/Шримомовара покинул Индию и отправился в Тибет, именно он был первым европейцем, задолго до всех остальных посетившим таинственную Лхасу и удостоенным чести быть там принятым самим далай–ламой, после чего обрил голову, надел оранжевую тогу и поселился на несколько лет в заброшенном горном дзонге, где начал изучать тайны местной медицины, Тибетскую книгу мертвых и прочие фантастические вещи, включая, естественно, умение находиться месяцами в медитации, будучи запертым в глубоко расположенной под землей пещере. Дух его окреп, а тело научилось проходить сквозь стены. Когда же некогда Овидий Каблуков, а ныне тибетский монах Пачантьяра овладел искусством левитации, то сам далай–лама дал ему титул совершенномудрого, хотя бывший Овидий так не считал и на следующий же день покинул дзонг, отправившись дальше, в великие китайские земли, все еще продолжая выдавать себя за жителя Тибета, только стараясь не раскрывать собственных знаний и умений.