Остается добавить немногое. Каблуков убедил Анну Никитичну в том, что лучшее для нее и ее детей — выйти за него замуж, и они обвенчались в маленькой деревенской церкви неподалеку от имения Ратьковых — Рожновых. Через год Анна Никитична умерла родами, оставив Овидию сына, Викентия, благодаря чему род Каблуковых не сгинул в самом начале XIX века, а привел к тому, что вот сижу я сейчас перед вами и излагаю всю эту историю. Но Овидий не смог отойти от смерти жены (кто–то даже утверждал, что он тронулся головой), подождав, пока сын подрастет, он оставил его, пятилетнего, своим сестрам, то есть его тетушкам, а сам вновь отбыл на столь им любимый Восток. Куда? Этого никто не знает, может, в Тибет, а может, в Индию, может, он закончил свои дни в монастыре Шао Линь, а может, в небольшом заброшенном храме у подножия Фудзи, в белоснежных одеждах белого ниндзя, с чуть искривленным мечом, закинутым за спину. Этого не знает никто, но иногда, лунными ночами, я чувствую, как дух моего прапрапра (и сколько там «пра» еще?) дедушки мечется по–над небесами, и тогда гордость от того, что я — Каблуков, поселяется в моем сердце!
— Потрясающая история, — говорит Зюзевякин, а Лизавета и Кошаня награждают Каблукова Д. И. аплодисментами.
Яхта потихонечку идет в сторону американского материка, ну, что ты будешь делать, спрашивает своего печального друга Фил Леонидович Зюзевякин.
— Искать Викторию, — отвечает тот, направляясь к выходу из миллионерских апартаментов.
— И сколько же ты будешь ее искать?
— Пока не найду, — говорит Каблуков, исчезая в дверях. Зюзевякин долго и пристально смотрит вслед ушедшему другу, а потом, тяжко вздохнув, возвращается к мониторам с последними биржевыми котировками.
Часть вторая
Глава первая,
в которой Д. И.Каблуков выкуривает подряд несколько сигар «корона–корона» и благодаря этому появляется волшебный зверь единорог
«Да, — думает Каблуков, ныряя в близлежащий от миллионерского офиса подземный переход, — вот уже и долгожданная часть вторая началась, а я все еще ничего не пойму. И где мне ее искать, эту самую Викторию Николаевну, — думает Каблуков, медленно и печально шествуя мимо веселых и разбитных нищих, сидящих прямо то ли на цементном, то ли на псевдомраморном, то ли на еще неведомо каком полу, — да и есть ли она на самом деле, — продолжает свои тоскливые размышления Джон Иванович, смотря, как веселые и разбитные нищие выклянчивают мятые рублевки и трешки у безрадостных дневных прохожих, отчего–то серых и бежево–блеклых, лишь эти оттенки наблюдает сейчас Д. К. в стенах подземного перехода, ни одного яркого пятна — красного там, зеленого или фиолетового, нет, лишь серые и блекло–бежевые пятна неохотно расстаются со своими мятыми рублевками и трешками, впрочем, точно такой же серый и блекло–бежевый Каблуков точно так же, то есть с большой неохотой, лезет в карман и достает оттуда портмоне, потом открывает его, потом нащупывает в нем бумажку наименьшего достоинства и роняет — именно роняет, то есть бумажка невзначай, как бы сама по себе, выплывает из пальцев — в кепку ближайшего к нему нищего, да не просто нищего, а нищего музыканта, музыканта–попрошайки, чтo–тo отчаянно наяривающего на гармонике. «Контрасты, — думает Каблуков, ощутив желудком память о китайском завтраке у Зюзевякина, — воистину, мир строится на одних контрастах, но что же мне делать, где мне ее искать…», и на этой фразе Джон Иванович, наконец–то, выходит из перехода.