День шел к концу, захотелось есть, но — как это давно обнаружил Джон Иванович, — холодильник был пуст. Единорог слоновой кости с двумя изумрудными точечками глаз лежал на столе рядом с толстым томом только что перелистанной книги. Каблуков страдал, Каблукову было очень плохо, он ничего не мог предпринять, и поиски Виктории Николаевны откладывались, судя во всему, на неопределенное время. Зюзевякин, как уже стало ясно, помочь ему ничем не мог, а кроме Зюзевякина у Д. К. не было никого, даже Лизавета бросила его, впрочем, по вине все той же Виктории Николаевны. Наступили сумерки, августовские холодные сумерки, холодные сумерки в голодной каблуковской квартире, ни кусочка хлеба, не говоря уже о чем–то более существенном. Оставались еще две сигары «корона–корона» да смятая пачка с несколькими сигаретами, да коробка спичек, тоже неполная, да еще немного чая, хоть опять поезжай к Зюзевякину, но что толку от этого посещения, разве пожрать. Каблуков в отчаянии подошел к окну и посмотрел на горизонт, он был сер и тускл, ни луна, ни звезды — ничто не хотело осветить сегодня землю. В комнате стало неуютно, и Каблуков решил зажечь свет, вот только когда он щелкнул выключателем, то оказалось, что света не было. Наверное, пробки, решил Джон Иванович и пошел на лестничную площадку, но покопавшись в щитке, обнаружил, что с пробками все в порядке. С пробками все было в порядке, но света не было. Ни в квартире, ни на этаже, ни в подъезде, ни во всем доме. Где–то во встроенном шкафчике хранились свечи, но их еще надо найти, что удалось Д. К. только минут через пятнадцать, когда он совсем уже было отчаялся и решил, что лучшее — это, наверное, просто выброситься из окна. Но свечи нашлись, имелся для них и подсвечник, на три свечи, тоже оставшийся от тетушки, еще давний такой каблуковский подсвечник, тяжелая золоченая бронза с фамильным гербом (ну помните, тем самым), выбитым на лицевой стороне подставки, из которой этакими грибками–сморчками росли три рожка, куда Д. К. и вставил три дешевые стеариновые свечки, но когда затрепетали три маленьких огонька пламени, три маленьких теплых, колеблющихся язычка, то это привело его прямо–таки в безудержную радость, он поставил подсвечник на стол, положил рядом с ним цепочку с единорогом, подпер подбородок руками и стал смотреть на горящие свечи, чувствуя всю свою ненужность, никчемность и несчастность в большом и столь скверно устроенном мире. Так он просидел с полчаса, свечи горели, потрескивая, стеарин капал на подставыш подсвечника, в комнате стало теплее, да и чувство голода притихло, то ли ушло куда–то, то ли уж совсем каблуковская голова пошла кругом. Но он не думал об этом, он просто сидел за столом и смотрел на свечи, а потом невзначай взглянул на фигурку единорога и обомлел. У единорога светились глаза, и светились не отраженным, а живым светом. Каблуков почувствовал, как у него забилось сердце. Он взял фигурку в руки и обнаружил, что она стала теплой, как бы живой, тогда он бережно снял ее с цепочки, поднес к губам и сентиментально поцеловал. Тут что–то вдруг толкнуло его в грудь, Каблуков на секунду потерял сознание, а когда вновь (будем считать, что через секунду) пришел в себя, то обнаружил, что он в комнате не один, только вместо малюсенькой фигурки слоновой кости рядом с ним находится то самое существо, что уже однажды пригрезилось ему на зюзевякинской яхте, да, да, тот самый волшебный зверь с телом лошади и длинным прямым рогом на лбу. Был он белой масти, с мягким, чуть волнистым подшерстком, глаза единорога загадочно пылали, и пахло от него чем–то свежим, как пахнет ночами в августовских степях, когда спадает жара, а все небо усыпано звездами.