— Да, — сказал Абеляр, — я бы определил тебя как тяжелый, почти клинический случай.
— Отчего это? — обиделся Джон Иванович.
— Ну, — хмыкнул Абеляр, — если ты не понимаешь, то он еще более клинический, чем я об этом думал.
— Ладно, ладно, — скороговоркой проговорил Каблуков, — ну а чары–то как снимать?
— Значит, — еще раз спросил его Абеляр, — искать мы ее пока не будем?
— Да, — ухватился Каблуков за спасительное «пока», — пока не будем, а…
— Что же, — перебил Абеляр, — тогда слушай.
Оказалось, что в этом городе они оказались не только из–за того, что им больше негде было пожрать (так и выразился Абеляр). Кроме всего прочего, именно в этих краях жил один добрый знакомый бывшего единорога, известный своей мудростью и навыками в области алхимии (— Знаешь, что это такое? — насмешливо спросил у Каблукова Абеляр. — Знаю, — ответил тот, — продолжай!). Звали его Фридрихом, а фамилии Каблукову знать пока не обязательно. Впрочем, слава о нем, конечно, идет здесь дурная, надо понимать, что за времена стоят, если даже табак в Европу еще не завезли. Живет он, собственно, не в самом городе, а где–то в часе езды на лошадях за его пределами, и вот сейчас он, досточтимый и доблестный Абеляр, предлагает своему другу, столь же досточтимому и доблестному Джону Каблукову, купить пару лошадей и отправиться к князю, ибо таков настоящий титул этого милого господина. Нy что, Каблуков, согласен?
— Согласен, — грустно ответил Каблуков, и тогда Абеляр сказал ему, что сейчас он его ненадолго покинет, а как только раздобудет лошадей, то они отправятся в путь, дабы к обеду уже быть в замке Фридриха. Возразить Каблукову было нечего, и он остался ждать Абеляра да думать о том, что все–таки готовит ему судьба.
Но долго предаваться раздумьям ему не пришлось: через полчаса со двора раздался молодеческий свист Абеляра, и, выглянув в то, что здесь именовалось окном, Джон Иванович увидел своего таинственного друга, держащего в поводу пару приплясывающих коней. Один, что повыше и постатнее, был красивый жеребец вороной масти с простым кожаным седлом. Второй, пониже и поизящнее, был серым в яблоках, а седло на нем украшено позолотой.
— Ты хоть верхом–то ездил? — поинтересовался Абеляр у Д. К., когда тот спустился во двор.
— Нет, — честно ответил Джон Иванович, и тогда Абеляр как–то глубоко и задумчиво вздохнул. — Ладно, — сказал он, помолчав минутку, — будем надеяться, что доедешь. Садись!
Каблуков попытался вспомнить, как надо садиться на лошадь. Задача предстояла сложная, но мало ли чем человеку не приходится заниматься в жизни, так что была не была и прочие пословицы и поговорки, главное, как помнилось ему по лихим ковбойским и басмаческим фильмам своей юности, это правильно вдеть ногу в стремя, а потом вспрыгнуть (именно вспрыгнуть, то есть проделать акт посадки легко и непринужденно) в седло, что же, вот стремя, а вот и нога, только стремя очень уж большое, кованное вручную, впрочем, как иначе, так что нога входит в стремя, одной рукой Каблуков берется за поводья лошади, делает толчок, лошадь дергается (да, надо упомянуть, что досталась ему, естественно, серая в яблоках, в общем–то, не мужская лошадь, прямо сказать), Каблуков взлетает и чувствует под задницей седло, лошадь пляшет на месте, толпа во дворе постоялого двора (так все же окончательно назовем это место) гогочет. Каблуков натягивает поводья, и его милая, очаровательная лошадка застывает на месте, естественно, как вкопанная.
— Молодец. — говорит Абеляр, вскакивая на вороного иноходца и трогая поводья, — следуй за мной.
Они выезжают со двора, утреннее солнышко успело скрыться, небо вновь серое и низкое, столь назойливо преследующее Каблукова на протяжении всех последних страниц, да, серое, низкое небо, темно–серая, почти черная брусчатка мостовой, никогда не думал, что в это время мостовые были мощеные, размышляет Джон Иванович, пока копыта его коняги оглушительно выбивают дробь по добротно отшлифованным камням. Абеляр скачет чуть впереди, непринужденно помахивая коротеньким хлыстиком, да не для лошади хлыстик, для народа, внезапно окружившего лошадей, расступись, дико и хрипло кричит Абеляр, расступись, сволота недоношенная, когда благородные господа едут, сволота чуть расступается, но неохотно, плевать, мол, ей, сволоте, на господ, тут и идет в дело хлыст, лупцуя прямо по спинам, плечам, головам. Каблуков засматривается на стоящую у обочины миловидную девчушку лет восемнадцати, крепкая такая, он бы даже сказал, сексапильная, если снять с нее все эти многочисленные средневековые тряпки, а какая грудь, боже, какая грудь, вздымает Каблуков глаза к небесам, не мешкай, кричит Абеляр, и Каблуков внезапно для себя самого дает коняге шпоры, а та переходит на какую–то немыслимую рысь, Каблукова потряхивает, задница больно ударяется о седло, вот они, наконец–то, выезжают на площадь, только другую, не ту, где башня с часами и куда они вышли вчера вечером, закрыв за собой мощные створки ворот.