И было от чего обливаться. Два здоровенных, смолисто–черных кобеля, рыча и пуская пену, пытались допрыгнуть до Д. К. и оторвать ему сами понимаете, что. Пусть беспомощное, но все же родное. Свой собственный. Ладный такой, нежно любимый хуишко. Каблуков прикрыл его обеими руками, но это не помогло, если бы псы сорвались с цепи. То есть с цепей. Да, каждый пес был на коротком ременном поводке, и именно этот поводок Каблуков назвал про себя цепью. Держали же псов на поводках два здоровенных негра, абсолютно черных, как это им и положено. Были они голыми и мускулистыми, лишь узенькие набедренные повязки прикрывали негритянские чресла. А факел держала в руках женщина лет двадцати пяти — двадцати шести, закутанная в длинное покрывало (или просто длинный кусок материи), называлось оно, в общем–то, столой, но Д. К. этого, естественно, не знал.
— Клянусь Юпитером, — сказала дамочка, поднеся факел почти совсем к лицу Каблукова, — а он ничего, этот раб, откуда ты? — властно спросила она.
Каблуков молчал, как партизан на допросе.
Женщина махнула факелом, и пламя опалило Каблукову бороду.
— Ой, — завопил он и отдернул руки от паха. Женщина моментально опустила факел и с удовольствием принялась разглядывать беспомощно болтающийся каблуковский прибор.
— А ничего, — снова заключила она, окончив рассматривание, и вновь обратилась к Джону Ивановичу. — Так откуда ты, раб, хотя, может, ты и не раб?
— Не раб, — замотал Каблуков головой, — я человек свободный и более того — иностранец.
— А, — засмеялась дамочка, — ну, значит, раб, все иностранцы — рабы! — И эта милая подданная Римской Империи кивнула своим черным слугам, как бы говоря: — Взять его, чужеземца, взять с собой!
Каблуков не сопротивлялся, ибо как посопротивляешься, когда с двух сторон тебя облаивают свирепые и клыкастые псы. Он просто щели думал, что все, добегался, Джон Иванович, допрыгался, нет счастья в жизни, но хотя бы она, жизнь, была, а сейчас…
— Сюда, — властно сказала дамочка, и Каблукову пришлось поспешно повернуть в темную аллею, усаженную по обеим сторонам высокими, вкусно пахнущими и ничего ему не напоминающими деревьями.
В аллее было тихо, даже псы вдруг перестали рычать и шли спокойно, в конце появился большой дом с ярко освещенным входом, негры с псами исчезли, а Каблуков оказался в окружении трех молчаливых мужчин непонятной национальности, бородатых и патлатых, с короткими и, судя по всему, острыми мечами, болтающимся на широких кожаных поясах. Дамочка исчезла, бросив на ходу приказание обождать ее здесь, а вернувшись через несколько минут, велела вести чужеземца прямо в триклиний, к госпоже. И Каблукова повели.
Миновав несколько залов (или просто — больших комнат, но залов как–то изысканнее звучит). Каблуков оказался наконец в том помещении, которое дамочка обозвала непонятным словом «триклиний». Проще же говоря, в комнате с большим столом, вокруг которого буквой «П» расположены три ложа, верхнее, среднее и нижнее. Народу в триклинии не было, не считая возлежавшей на хозяйском (то есть первом по счету) месте нижней ложи женщины лет тридцати — тридцати пяти, в белой, украшенной золотым шитьем столе. Была она черноволоса и кареглаза, нос у нее был маленьким и изящным, рот большим, губы — пунцовыми, в ушах покачивались длинные массивные серьги из серебра, а воротник столы застегивался массивной серебряной пряжкой. При виде Каблукова и дамочки, матрона лениво потянулась и спросила: — Что это за чудо ты привела особой, Хрисида?
— Госпожа, — ответила матроне переставшая быть инкогнито Хрисида, — этот мужчина был пойман нами у моря. Пока он плавал, я велела рабам спрятать его одежду, а потом мы просто напустили на него собак. Мне показалось, госпожа, что вы не прочь развлечься сегодня ночью, так что мы и захватили этого человека с собой…