Я, в свою очередь немного смущаясь, сообщил ей, что, судя по всему, ей придется немало потрудиться, чтобы привести меня в чувство, и с этими словами задрал на себе ночную рубаху.
Как же я был забывчив, не предупредив мою гостью, что вид, который ей откроется, может иметь на нее весьма шокирующее воздействие. И она, конечно же, не избежала общей участи -побледнела и упала в обморок. Румянец стыдливости сменился на её лице мертвенной бледностью, но несколько капель воды скоро привели её в чувство. Через минуту она открыла глаза, подняла головку и скосила взгляд на то, что повергло её в столь плачевное состояние.
Я тоже повел взглядом в ту сторону и увидел, что и мое естество, увы, пребывает в состоянии плачевном и постыдном для мужа в расцвете сил – обмякшее, оно лежало недвижимо, не подавая никаких признаков жизни. Я развел руками и испустил тяжелый вздох. Перевел взгляд на мою посетительницу и отметил происходящие в ней перемены. Испуг прошёл, и теперь в её взоре горело любопытство и, показалось мне, даже нечто большее – интерес, недоумение, переходящее чуть ли не в восторг, желание. И ещё что-то, что – не берусь описать в точности. Но может быть, похожее чувство зажигалось в глазах римских гладиаторов, выходивших с голыми руками против льва: я тебя все равно одолею.
Следующим своим движением она напомнила мне ноттингемпширских простолюдинок, которые, засучив рукава и задрав юбки, орудуют мокрой тряпкой по заплеванному полу таверны, не боясь испачкать руки неблагодарным трудом. Не берусь, однако, судить, так ли уж неблагодарен был труд, который предстоял моей гостье. Она, впрочем, проявила себя прекрасной поломойкой.
Сон, которым спал мой детородный орган, казалось, был беспробуден. Моя гостья приблизилась к сему спящему зверю и попыталась его пробудить, погладив крохотной ручкой его холку. Бесполезно! Тогда она прибегла к более действенным мерам.
Я не сомневаюсь, что, придя ко мне, она руководствовалась чисто альтруистическими намерениями и имела одну цель – выздоровление мужа. Однако на пути к этой цели она, видимо, поняла (а скорее это даже произошло неосознанно), что сможет угнаться за двумя зайцами: и удовольствие получить, и уйти со средством для излечения супруга.
Она принялась воздействовать на мое детородное орудие всеми имевшимися в её распоряжении способами, и скоро её труды были вознаграждены. Моя плоть пробудилась ото сна – шевельнулась и стала медленно наливаться если ещё не желанием, то, по меньшей мере, словно бы раздумьем: не пора ли ей употребиться по делу. Ещё несколько движений моей гостьи, ещё и ещё – и вот уже рядом с ней лежит не объевшийся, обмякший питон, а ощетинившийся аллигатор, увидевший добычу. Но моя гостья оказалась не из тех, кто боится диких зверей, напротив, она проявляла готовность подразнить его, поднести к его зубастой пасти кусок мяса, чтобы он почувствовал его запах, а потом отнять. Она не знала усталости, то становясь наездницей, то работая как матрос, откачивающий воду из трюма тонущего судна. Я жалел, что по естественным причинам моя помощь ей долженствовала быть ограниченной – ведь войди я в раж, для отважной бедняжки это могло плохо кончиться. Поэтому я, как и всегда в Лилипутии, был осторожен и деликатен. Однако она так умело действовала с моим естеством, что не прошло и пяти минут, как я уже был готов наполнить принесенную ею емкость. К этому времени и моя гостья дошла до известных кондиций – она мелко затряслась, сидя на мне, и эти её движения сопровождались стонами, а потому мне самому пришлось позаботиться, чтобы не пропала втуне материя, на получение которой ушло столько трудов. Я подставил припасенное моей гостьей ведерко в нужное место и пролился в него, испытав такую глубину чувства, что минуту потом лежал, тяжело дыша, не в силах поднять головы.
Вскоре и моя гостья пришла в себя. Она слезла с поверженного крокодила, снова превратившегося в объевшегося удава, – её слегка пошатывало после такого испытания, но на лице сияла блаженная улыбка. Я вернул её вместе с её грузом на пол, она оделась, подняла полное ведёрко – от непривычки к тяжестям её перекосило на один бок – и, сказав, что, помимо мужа, у нее тяжело болен тем же злосчастным недугом любимый дядюшка, удалилась. Я выглянул в окошко и увидел дожидавшегося её супруга – он сидел в карете и, отдергивая занавеску, нетерпеливо выглядывал на улицу. Кучер соскочил с козел, перехватил у хозяйки груз и помог ей подняться в экипаж. Затем вернул ей ведерко, запрыгнул на свое место и хлестнул лошадей.
На следующий день мне сообщили, что один из виднейших членов Государственного совета Его Императорского Величества после долгой и тяжелой болезни вновь вернулся к исполнению своих обязанностей. Было известно, что этот член совета страдал от неисцелимого случая осложненного геморроя. Ходили слухи, что излечился он каким-то чудесным образом благодаря преданности и долготерпению жены, попечением и заботами которой единственно и встал на ноги.
Нужно ли говорить, что я был счастлив, сумев помочь моей неожиданной знакомой, но в душу мою уже тогда начали закрадываться опасения: велика Лилипутия, много в ней больных и недужных – смогу ли я помочь всем им и чем это может быть чревато для меня. Но тогда я сумел подавить в себе эту тревогу, потому что с юности страдал оптимистическим характером и никогда не давал опасениям брать верх над здравым смыслом. А здравый смысл говорил мне, что выход может быть найден из любой, самой затруднительной, ситуации, и если жизни моей будет грозить опасность, то я сумею найти способ поправить положение. Так оно и случилось в конечном счете, о чем уже известно читателю. Однако читатель не знает истинных перипетий моего так называемого бегства из Лилипутии. Та же версия, с которой он знаком по изданной фальсификации моих приключений, столь же далека от истины, как Англия от Лилипутии. Впрочем, вернемся к моему повествованию.
Не могу не рассказать о довольно забавном событии, которое произошло, когда с меня снимали мерку для нового камзола. Я посадил себе на плечи трех-четырех лилипуток, которые спустили с меня в разных местах мерные бечевки – одна по спине, другая – по груди, третья – по руке. Наконец, когда все обмеры были сделаны, я спустил моих портных на землю и простился с ними до примерки. Через час ко мне прибежал взволнованный главный закройщик: потерялась одна из его помощниц – не видел ли я ее, не придавил ли ненароком?
Мы осмотрели все уголки башни, я даже вывернул свои карманы – маленькой белошвейки нигде не было. Закройщик почесал свою лысину, сказал, что, вероятно, девушка ушла куда-нибудь по нужде или убежала домой, хотя обычно без разрешения старшего ни один лилипут с работы не уйдет.
Когда он вышел, меня начало клонить в сон. Время было послеобеденное, и я решил прилечь на часок – набраться сил перед вечерними бдениями, которые в последнее время стали отнимать у меня немало сил.
Я быстро задремал. Мне приснилось мое любезное отечество, Ноттингемпшир, мой дом и любимая моя женушка. Будто лежим мы с нею в супружеской постели, и я, чувствуя под боком теплое тело моей возлюбленной, постепенно наполняюсь желанием. Вот я протягиваю руку, чувствую её наливные груди под ночной рубашкой, мну их нетерпеливой рукой, слышу её тихие, хотя и сладострастные, стоны. Потом моя рука опускается ниже, ещё ниже. Замирает на шелковистом лоскутке. Несколько мгновений мы пребываем в неподвижности, чреватой вспышкой страсти. Потом моя рука продолжает движение – ещё ниже и вглубь.
Мою женушку тоже переполняют желания – я это чувствую по влаге, в которую погружаются мои пальцы. Стоны её становятся громче. Она тоже не лежит без дела. Я чувствую её руку – она дотягивается до моего естества и начинает ласкать его. Восторги сладострастия волной накатывают на меня. Но тут я замечаю, что она ласкает меня какими-то странными движениями. Мне кажется, что пальчики у нее такие маленькие – крохотные, как булавки, с острыми ноготками, и она держит меня за мое причинное место не как обычно – ближе к середине, возбудительно смещая туда-сюда крайнюю плоть, а словно бы пытается ущипнуть за головку. Так продолжается несколько мгновений, я лежу, испытывая известное разочарование. Потом мне вдруг начинает казаться, что моя любимая женушка уменьшается на моих глазах – превращается в такую же крошку, как Кульбюль, – и при этом устремляется туда, где что-то щекочет, щиплет меня.