Мы сразу же приступили к делу. Кульбюль расположилась на моей ладони и по моей просьбе снова начала демонстрацию своих прелестей. Когда она садилась, я ощущал прикосновение к моей коже её теплых ягодиц, по размеру и форме напоминавших две спелые вишенки, а когда она ложилась на живот, то её крохотные грудки величиной с горошинки прижимались к моей грубой ладони. От этих касаний я распалялся все сильнее и сильнее.
Наконец она попросила и меня предоставить к её исследованию то, от чего она имела намерение получить удовольствие, и, расположившись на табурете рядом с моим громадным (нет-нет, я ничуть не преувеличиваю своих достоинств; мой детородный орган, свидетельствую об этом как врач, имеет по нашим меркам довольно средние размеры, однако по соседству с ней он действительно казался огромным, как хобот слона рядом с удивленной трясогузкой) естеством, принялась с изумленным выражением на лице внимательно его изучать так, словно видела впервые. Она промерила его пальчиками: её разведенные большой пальчик и мизинчик двенадцать раз уместились на измеряемом предмете, толщина которого составляла приблизительно одну треть её высоты. Потом она, как и вчера, запрыгнула на мой детородный орган (ее ноги при этом не доставали до пола, то есть до поверхности табурета), словно лихая, бесстрашная наездница, готовая пуститься вскачь. И скачки начались. Закончились они, как и в прошлый раз, её тоненькими стенаниями, закатыванием глазок и конвульсиями. Тут же пролился и я – семенная жидкость, невзирая на вчерашнее, скопилась во мне в таком количестве, что, казалось, могла оплодотворить весь прекрасный пол Лилипутии.
Кстати, глядя, как старается моя крошечная Кульбюль, я вспомнил любимого мной Апулея, читанного в студенческие годы на латыни. В великом его творении «Метаморфозы, или Золотой осел» есть сцена совокупления с римской гетерой героя, превратившегося в сие благородное животное. Детородные органы осла, как известно, превосходят все мыслимые и немыслимые размеры, но, имея дело с означенной гетерой, герой чувствовал, что ему чего-то не хватает. Такое же чувство возникло и у меня, когда я, глядя на старания Кульбюль, представлял себе, что мое естество вот-вот исчезнет в крохотном отверстии между её тоненьких ножек.
Из новинок, которыми мы обогатили наш опыт в тот день, расскажу о том, что моя милая Кульбюль назвала илчак, что в переводе с лилипутского означает «качели». Суть же качелей состояла в следующем: Кульбюль обхватывала руками и ногами мой орган, а я оттягивал его вниз, а потом резко отпускал. Кульбюль, естественно, взмывала вверх вместе с моей упругой плотью, сердце у нее (как она сама потом говорила мне об этом) замирало, а её серебряный смех разносился под сводами башни.
Однако после того как ручки моей Кульбюль как-то раз соскользнули с моей увлажненной плоти, и она полетела вниз с огромной высоты, мы прекратили эту игру. Слава Богу, я успел подхватить ее, иначе она бы кончила жизнь на каменном полу башни или, что ещё хуже, осталась.бы до конца дней калекой. (Кстати, замечу: медицина в Лилипутии значительно отстает от нашей; они ещё понятия не имеют о пользе кровопускания, а помощь больным ограничивают примочками, которые ставят в изобилии на все места тела и при любых болезнях – ушибах ли, желудочных расстройствах или мигренях. Впрочем, нужно отдать лилипутским врачам должное, кое в чем они все-таки преуспели и даже опережают нас. Я имел возможность убедиться в этом, познакомившись с одним лилипутом, который получил медицинское образование и практиковал в столице, пользуя пациенток из высших лилипутских кругов, даже приближенных к императорскому двору. Сколь глубоки их знания в одной деликатной ветви медицины, которая у нас пребывает в зачаточном состоянии, читатель может судить по фразе, оброненной моим коллегой во время одной нашей специальной беседы. Неглок – так звали этого ученого мужа – в ответ на мое замечание относительно слабой изученности в моем отечестве вопроса женских болезней сказал, что, пользуя своих пациенток, он исходит из следующего правила: все их жалобы на состояние здоровья в течение десяти дней предменструального симптома, десяти дней послеменструального симптома и пяти дней менструации не должно принимать во внимание, так как они суть плоды расстроенного в этот период воображения и не могут быть признаны отвечающими реальному состоянию жалобщицы. Замечу, что несмотря на малые размеры лилипуток, их менструальный цикл ровно такой же, как и у моих соотечественниц.).
Прощаясь, я спросил у Кульбюль, зачем она делала измерения моего детородного органа. На что она ответила: подружки так заинтересовались её вчерашним рассказом, что попросили её все выяснить и сообщить в подробностях. И теперь она сможет поведать им, что если у мужчин-лилипутов этот орган достигает длины одного кюмшлота (так называется единица измерения, приблизительно равная расстоянию между кончиками вытянутых большого пальца и мизинца), то у меня этот размер составляет двенадцать кюмшлотов. Скажи ей об этом кто другой, добавила Кульбюль, она бы ни за что не поверила, но она видела все своими глазами и измерила этими вот пальчиками, так что сомнений на сей счет испытывать не может.
– Может быть, твои подружки пожелают лично убедиться, – сказал я, пряча свое естество в штаны. – Я буду рад принять их и представить все доказательства.
По её надутым губкам я понял, что такая идея отнюдь не вдохновила ее; видимо, она хотела иметь все то, чем владел я, в единоличном своем распоряжении. Однако поразмыслив, она, судя по всему, поняла, что в таком разе будет являть собой некое подобие собаки на сене, так как её возможности, как бы ни были велики желания, довольно ограничены самой природой, которая, вероятно, имела свои причины распорядиться нашими размерами так, как она ими распорядилась.
Кульбюль не дала мне ответа сразу же – о её решении я узнал следующим вечером, на который назначил наше очередное свидание.
Кульбюль оказалась щедрой душой: хотя и скрепя сердце, – о чем она поведала мне потом в минуту откровения, – но она согласилась с моим предложением и на следующий день явилась не одна, а в сопровождении ещё пяти таких же хорошеньких лилипуточек – глазки у них горели любопытством, влажные губки были чуть приоткрыты, крохотные ручки не находили себе места.
Возникшую было первоначально неловкость быстро рассеяла Кульбюль, которая, назвав мне имена своих подружек, не стала заводить светских разговоров о погоде, а без обиняков скинула с себя свои одеяния, представ передо мной в лучшем своем виде. Я быстро поднял её на табурет и устремил вопрошающий взор на остальных девиц.
Они последовали примеру Кульбюль, хотя и несколько тушуясь, что при их профессии показалось мне несколько странным. Я был готов объяснить их такую застенчивость необычностью ситуации и клиентом, который мог представляться им и в самом деле горой (по-лилипутски «флестрин», как, конечно же, помнит мой читатель) отнюдь не в фигуральном смысле.
Наконец все они оказались на табурете перед моим жадным взором. Я осторожно прикасался к ним, ощущая их нежную кожу и выпуклости в соответствующих местах.
Потом настал черед разоблачиться и мне. Мои гостьи замерли, глядя, как я расстегиваю свои панталоны. Наконец на свет Божий появилось мое напружиненное естество… и произвело на них то же действие, что и два дня назад на Кульбюль.
Не успел я выпростать из штанов тот самый предмет, который столь интересовал их и ради которого они заявились ко мне, как все они попадали без чувств. Однако скоро они пришли в себя (холодная вода на лилипуток и на наших соотечественниц действует одинаково) и проявили такую же прыть, как и Кульбюль. Их совместными усилиями дело спорилось, да и сами они внакладе не оставались. Места всем хватало – шесть веселых маленьких наездниц разместились на одном скакуне, который рад был бы вместить ещё столько же – их ягодицы-вишенки перекатывались на упругом седалище, через несколько минут пришедшем в состояние, близкое к тому, в котором находился Везувий перед гибелью Помпеи: грозило извержением, хоть и не гибельным, но довольно опасным для наездниц. А потому я с криком: «Берегись!» отгородил моих девушек стеной из двух ладоней от разомкнувшегося в сладострастии отверстия и, содрогнувшись всем телом, пролился на поверхность табурета молочным озерцом, вид которого вызвал приступ восторга у моих гостий. Они сопроводили мое излияние стонами и криками, как раненые амазонки, добивающие поверженного врага.