На пороге взрослости я переживала болезнь матери гораздо острее, чем в детстве, и возмущалась отцовским великодушием. Он прощал маме все: ее кошмарную подозрительность и манию преследования, приступы агрессии и ненависти, в том числе по отношению к нам. Когда мама оказывалась в больнице, обычно после очередной попытки самоубийства, отец ежедневно навещал ее и, как только состояние немного улучшалось, забирал домой. Я хотела, чтобы он наконец оставил там маму навсегда, развелся с ней. Отец отвечал, что никогда этого не сделает. Объяснял, что мама заболела вследствие нечеловеческих страданий военного времени. Повторял, что мы должны заботиться о ней до самой смерти, потому что учреждение закрытого типа — это крайняя мера, бессмысленная жестокость.
Благородство отца восхищало меня, но и будило все больший протест. Конфликта помогла избежать «История безумия». Меня потрясла уже первая глава книги, «Stultifera navis»:[67] описание кораблей без провианта и штурвала, на которых насильственно отправляли в море безумцев. Сны об утопленниках, лежащих на дне с широко открытыми глазами, преследуют меня и теперь, а в то время они снились мне постоянно. От одних больных избавлялись таким образом, других запирали в бывшие приюты для прокаженных.
По сей день помню, как с пылающими щеками излагала отцу главный тезис Фуко: цельность обществу обеспечивает козел отпущения — всякий раз новый. На закате Средневековья проказу в Европе ликвидировали, лепрозории опустели. Роль «прокаженных» взяли на себя «сумасшедшие». Так начиналась их «институционализация», преследования, экстерминация. Отец слушал меня молча, и я поняла, что «история безумия» еще не дописана, а я могу, как отец, отмежеваться от постыдной традиции или же, наоборот, продолжить ее, ради собственного комфорта обрекая маму на жизнь взаперти.
В конце ноября 1967 года мы отправились на нашу последнюю прогулку в Уяздовский парк. После третьего инфаркта отец раньше времени выписался из больницы. Вопреки протестам кардиолога и моим просьбам он настоял, что полетит в Будапешт на книжную ярмарку (после возвращения из Вены он год сидел без работы, затем возглавил научное издательство).
Мы остановились на берегу пруда. «Помнишь свою дипломатическую деятельность?» — рассмеялся отец и положил руку мне на плечо. Перед глазами у меня встал простуженный господин Фуко. Отец нагнулся за камнем и пустил по воде «блинчики»: камешек семь раз подпрыгнул и лишь потом пошел на дно. «Семь, — пробормотал отец, — семь. Мой рекорд. С гимназических времен я его так и не побил. Жаль, что нам не удалось познакомиться с профессором Фуко, да? Мы стольким обязаны его книге. Пойдем, посидим».
Мы сели на скамейку у самого берега. Отец расстегнул пиджак, приложил руку к груди. Я знала, что у него болит сердце. Лицо было серое, осунувшееся. Я чувствовала, что он хочет что-то сказать и пытается преодолеть привычку все держать в себе. Подумав, отец отозвался бесцветным голосом:
«Знаешь, Эвуня, в молодости я верил, что люди сделаются лучше, когда изменится система. Как же я ошибался! Может, в человеческих отношениях прогресс вообще невозможен? Хотелось бы верить, что возможен. И знать, каким путем идти». — «Ну и каким же?» — бросила я в отчаянии, только чтобы не молчать. Отец помрачнел. «Во всяком случае, не тем, которым пошел я, — проговорил он сквозь зубы. — Я поставил на плохую лошадку. Хромую. Как глупо! Люди так не похожи друг на друга. В природе есть место для разнообразия».
Он умолк и стал глядеть на воду. Через минуту заговорил снова. «В детстве я хотел стать священником. Но быстро разочаровался в Церкви. Она разрешала творить зло, преследовала другие религии. “Любовь к ближнему” — не более чем слова. Но разве так должно быть? Помнишь тезис Фуко о козле отпущения? Если бы удалось с этим покончить, мир сделался бы лучше. Христос исцелял “прокаженных” и “безумных” прикосновением руки. Это метафора приязни к козлу отпущения. Его нужно полюбить всем сердцем — как я маму. Или, во всяком случае, по-доброму относиться к “другому” — обременительному, неудобному, — в котором мы нуждаемся не меньше, чем он — в нас. Правда, дочка?» — Я кивнула, но в голове пронеслось: отец — на краю могилы.
Через две недели, 9 декабря 1967 года, почти ровно через девять лет после встречи с господином Фуко, отец умер от инфаркта в будапештской гостинице. Ему было 57 лет. После его смерти шизофренией заболел мой брат.