Наталья Игнатова
Error. Сбой программы
Она вошла в ложу с опозданием. В здешнем свете это считалось хорошим тоном. Действие уже шло вовсю, и главный герой мужественно соображал, как же так вышло, что он влюблен в женщину, которую сам же зарубил собственным же топором.
Ладно, грех жаловаться, спектакль был поставлен недурно. Да и автору пиесы стоило отдать должное. В общем, что режиссер, что сценарист, что труппа — все своей громкой славы заслуживали. В зале плакали не только дамы, и Зверь наслаждался, аккуратно изымая эмоции.
Хорошая драма. Тот редкий случай, когда актеры забывают о том, что они всего лишь играют роли. То есть, действительно забывают. По-настоящему. Настолько, что даже читающий в душах вампир готов им поверить.
И тут вошла она.
Зверь краем глаза уловил движение в пустовавшей до этого ложе, покосился туда без особого интереса… И напрочь позабыл о спектакле, о зрителях, о дурочке Анжелике. Даже эмоции забирать перестал. Своих вдруг в избытке стало.
Она была прекрасна.
Она была действительно прекрасна. Совершенна. В настоящем совершенстве должен быть какой-нибудь изъян, неровность, щербинка, за которую цепляется душа и, в мучительном восторге, не может сразу сорваться с этого крючка.
И не сразу не может.
Зверь видел ее глаза, удлиненные к вискам, огромные и сумасшедшие.
Щербинка. Эта женщина безумна. Она прекрасна и в душе у нее хаос, и отвести от нее взгляд нет ни сил, ни желания.
Да что это такое? Что происходит, черт побери?!
Он вздохнул и отвел глаза, уставившись на сцену. Там что-то происходило. Герои жили, зрители сопереживали, эмоции окутывали зал плотным цветным облаком.
Плевать. В себя бы прийти.
Зверь почувствовал на себе пристальный, изучающий взгляд, несколько секунд выдерживал его, стиснув зубы и пытаясь вникнуть в действие, потом сдался.
Она смотрела с любопытством и ожиданием. Улыбнулась. Чуть кивнула, давая понять, что заметила и отметила в переполненном зале именно его, Зверя… и что ведет он себя как-то не так, не так, как должен бы…
Только вернув поклон, Зверь сообразил, что нахлынувшие эмоции спрятал за привычно наведенным пологом. Спасибо Учителю. Пошла наука впрок. И все, что она может разглядеть — это ровный интерес к премьерному спектаклю, и, может быть, легкое любопытство к ее собственной персоне. Легкое. Так, скорее, для приличия. Все-таки, красивая женщина появилась. И, наверное, не абы кто. Ложа-то правительственная.
Полные алые губы шевельнулись, и тут же рядом с ней возник некто, демон или полукровка. Согнулся, прислушиваясь к словам госпожи.
Зверь тоже прислушался. Точнее, присмотрелся. Науку чтения по губам еще никто не отменял. Тем более, по таким губам. По ним читать одно удовольствие, наслаждение просто — следить за движениями, за проблесками белых зубов в сладкой, чувственной влажности. Только представить себе, что этих губ можно коснуться, поцеловать, почувствовать, как они ответят на поцелуй…
«Стоп! — сказал себе Зверь, усилием воли успокаивая заколотившееся сердце, а заодно призывая к порядку весь оживившийся организм, — стоп! Отставить! Воображению — спать! Команда «умри», понял, ты, Казанова недоделанный!»
У него получилось. Почти. Ну, достаточно, чтобы соображать, а не фантазировать.
— …вон тот красивый мальчик, — говорили ее губы, — да вон же, взгляни, смуглый блондин, скуластый такой. У него в глазах огоньки, видишь?
— Чародей, госпожа моя, — сообщил демон.
— Я вижу, что чародей, — ее черные длинные брови недовольно нахмурились, — я хочу знать, кто он, откуда и чем занимается.
— Будет исполнено, госпожа моя.
Демон согнулся еще ниже, видимо, поклонился. Потом выпрямился и убрался из ложи.
Почти сразу туда вошли двое. И Зверь едва удержался, чтобы не зажмуриться — так больно стало глазам. Как будто хлестануло по сетчатке ослепительным светом шоковой гранаты. Один из вошедших — высоченный, мрачный, казалось, действительно сиял. Свет исходил от золотых волос, от синих, очень ярких глаз. От снежно-белого смокинга. Свет. Неземной. Нечеловеческий.
«…как от отца Грея, — сообразил Зверь, — отворачиваясь, но краем глаза продолжая следить за ложей, — как от святого».
Да. Только отец Грей не ослеплял своей святостью. Свет его был мягким и добрым, и теплым. Иногда хотелось закрыть глаза и раствориться в этом тепле. Поверить.
Верить этому было страшно.
Она говорила о чем-то с великаном. О чем-то, понятном лишь им двоим.
Тот, кстати, не кланялся. Он просто оперся рукой о спинку ее кресла, и слушал, склонив голову. Один раз улыбнулся. А когда она, закончив, протянула ему руку, он лишь подержал ее ладонь в своей. И улыбнулся снова, укоризненно и с легкой насмешкой.