Вернулся Дан с очередной охапкой хвороста, по частям скормил свою добычу костру. Пламя взвилось к небу, осветив дрожащим оранжевым светом поляну и серьезное лицо мужчины. И вдруг… порыв ветра — не сильный, но резкий — плеснул огнем в мою сторону, и в горьковатом запахе дыма мне отчетливо послышался другой запах, такой знакомый и так старательно забытый… Обычное дело — среди сухих веток затесался одинокий кустик вереска, но именно он стал тем последним камнем, который запускает лавину. Мой мозг, ошалевший от пережитого, опьяненный счастьем и одурманенный алкоголем, уже не мог удержать эту лавину. Все чувства, которые при нормальном стечении обстоятельств я должна была испытать постепенно, день за днем, месяц за месяцем, обрушились на меня в один момент.
Несколько секунд я сидела неподвижно, молча разевая рот, не в силах ни вдохнуть, ни пошевелиться. Потом вернулось дыхание — и вместе с ним прорвались слезы. Несколько месяцев назад — тоже у ночного костра в лесу — я переживала нечто подобное, но это был только жалкий отголосок тех чувств, которые я испытывала теперь. Дан метнулся ко мне. Он что-то говорил, тряс за плечи и, кажется, даже хлестал по щекам (хотя в этом я уже не уверена), но тщетно. Я не замечала его. Мы существовали в разных вселенных.
Потом я начала говорить. Путаясь в словах, захлебываясь эмоциями, давясь слезами, я воспроизводила историю фаталиста, не захотевшего изменить судьбу, и глупой самонадеянной девчонки, которая была вынуждена стать убийцей.
Мой рассказ предназначался не Дану — едва ли я вообще осознавала, что он слышит меня. Смирившись с тем, что единственное возможное решение — это дать мне выговориться, он молча сидел рядом, приобняв за плечи, — универсальный жест сочувствия и поддержки.
Слезы иссякли довольно быстро, но перестать говорить было выше моих сил — меня рвало словами, как рвет желчью, когда желудок уже пуст. К концу повествования я чувствовала себя выпотрошенной, выжатой, высушенной — и легкой, как пустая яичная скорлупа.
Мы молчали.
Костер почти догорел. Нас обоих трясло от холода, но никто не пошевелился, чтобы подкинуть дров в огонь. Рука Дана по-прежнему лежала на моем плече — кажется, он попросту забыл о ней. Во всяком случае, это уже не было жестом поддержки: даже сквозь несколько слоев плотной ткани я чувствовала, как судорожно стиснуты его пальцы — так утопающий хватается за протянутую ладонь. Рассказ определенно произвел на него впечатление, но какое? Как выглядел мой поступок в глазах Дана — трусостью, глупостью, великодушием? Как он сам поступил бы на моем месте? Я с удивлением поняла, что мне действительно важно знать его мнение.
— О чем вы думаете, Дан?
Он не ответил. Я повернула голову. Его лицо было искажено гримасой не то боли, не то ужаса — такое лицо могло бы быть у человека, который узнал о своей неизлечимой болезни. Или о смерти близкого.
— Вы были с ним знакомы? — тихо спросила я.
Дан встряхнулся, сбрасывая оцепенение. Убрал руку с моего плеча, провел по глазам, как будто хотел стереть с них выражение боли и растерянности.
— Знаком с кем?
— С Вереском. Просто у вас сейчас было такое лицо…
— Вряд ли я стал бы жалеть о его смерти, — он с кривой усмешкой покачал головой. — Судя по вашему рассказу, это был самоуверенный кретин, эгоист и вообще порядочная скотина.
— Не смейте так говорить о нем! — вспыхнула я. — Вы… — я хотела сказать "и мизинца его не стоите", но почему-то осеклась. — Сами же говорите, что не знали его.
— Вы его защищаете? — удивился Дан. — После того, что он с вами сделал? Я бы возненавидел за меньшее. — Он помолчал и с ноткой смущения, словно осознавая, что суется не в свое дело, спросил: — Вы его… любили?
— Нет!.. — я устыдилась своего резкого выкрика и тоном ниже добавила: — Не знаю. Понимаете, в нем как будто жило два человека. Один был мне очень дорог, второй — почти неприятен. Я не успела разобраться. Но… это так непохоже на любовь… — я обняла себя за плечи, пытаясь унять дрожь. — Сама не понимаю, почему я так долго не могу придти в себя после этой потери…
— Я понимаю, — глухо сказал Дан. — Ваш Вереск, судя по рассказу, слишком слепо доверился предначертанному. Он думал, что раз событие предопределено вашей общей судьбой, значит, вы к нему готовы… Но он ошибся. Он столкнул вас в пропасть и сказал: "Лети!" — но не дал крыльев. И часть вашей души сейчас камнем падает вниз, а вторая цепляется за скалы в тщетной надежде удержаться.
Я до рези в глазах всматривалась в тлеющие угли — багряно-рыжие всполохи на черном бархате — словно в этом мерцании был зашифрован ключ к странной метафоре Дана.
— Вы утратили цельность. Бездумно жонглируете масками, в то время как ваше настоящее «Я» прячется глубоко внутри, малодушно пытаясь убедить себя, что не имеет никакого отношения к смерти Вереска. — Дан искоса взглянул на меня. — Готов поспорить, даже сейчас вы гадаете, одобряю ли я ваш поступок там, в Долине. А между тем это совершенно неважно. Никто не может договориться с вашей совестью. Правильное или нет, но это было ваше решение, и вы привели его в исполнение. Вы убили вашего друга.
Я вздрогнула. Сколько раз я говорила себе эти слова — и всегда морщилась от свозящего в них пафоса. Но произнесенные вслух, чужим холодным голосом они звучали как обвинение. Я не поднимала головы, страшась прочесть на лице собеседника приговор. Он взял меня за подбородок ледяными пальцами, развернул к себе, вынуждая смотреть в глаза.
— Это ваша ответственность, Юлия. Пока у вас не достанет смелости принять ее, вы не сможете полететь.
Несколько секунд назад я боялась посмотреть на Дана — теперь не могла отвести взгляда. Что таится на дне зрачков — осуждение или оправдание? Отвращение или жалость? В бесстрастных черных глазах отражались багровые блики. У меня сводило скулы от желания проникнуть за вуаль напускного равнодушия — и преграда дрогнула под моим напором. Я на мгновение стала Даном, ощутила сумятицу его чувств.
Сострадание. Восхищение. Ярость.
Боль. Радость. Чувство вины.
Смятение.
И что-то еще… что-то такое, для чего у меня не нашлось ни слов, ни эмоций — оно было больше, чем могло вместить мое сердце.
Со мной так давно не случалось приступов эмпатии, что я позабыла, как это бывает (впрочем, мне и прежде не доводилось испытывать столько эмоций разом). Внутри черепной коробки взорвался салют, все чувства обострились до болевого порога. Контуженная, ошеломленная, испуганная, я вскочила и шарахнулась в сторону, едва не сбив с ног вышедшего из-за деревьев Женьку.
— Ничего себе, — удивленно присвистнул он. — А мне сказали, ты не можешь ходить.
— Не могу, — простонала я, бессильно обвисая в его руках.
— Да ты, оказывается, страшный человек, — со смешком поддел Женя приятеля. — Девушки от тебя даже на одной ноге норовят упрыгать.
— Я еще страшнее, чем ты думаешь, — угрюмо ответил Дан.
Глава 5
Ожидаемых упреков в легкомыслии не последовало: друзья решили, что я и без того достаточно наказана. Даже суровый лорд Дагерати ограничился тем, что взял с меня слово ни шагу не ступать без его людей. Я действительно сидела тихо, как мышь на кошачьем шабаше, — не столько из-за страха, сколько из-за угрызений совести.
Первые дни я ожидала, что Дан вернется к нашему ночному разговору. У меня осталось ощущение недосказанности, словно эта наполненная непонятными образами речь была лишь предисловием к чему-то несравненно более важному. Но Дану было не до меня: он пропадал то в библиотеке, то в тренировочном зале, то у магистра Астэри. Пару раз я встречала его в коридоре — поздно вечером, почти ночью: он был в таком измочаленном состоянии, что даже безжалостный глава Канцелярии не решился бы вызвать его на откровенный разговор. А однажды днем я видела его в компании с секретарем лорда Дагерати. Порой казалось, что Дану все равно, чем заполнить время, лишь бы избежать встречи со мной.