Выбрать главу

Забежавшая вперед Катя остановилась.

— Сюда! Вот сто тридцать шестой номер. Наверное, здесь, — сказала она, прислушиваясь к шумным голосам и бренчанию гитары, доносящимся из-за двери.

В номере за столом, уставленном бутылками с закуской, читал свои стихи Мариенгоф. Напротив поэты Наседкин с Ганиным, делая вид, что внимательно его слушают, сосредоточенно что-то жевали. Развалясь на диване между двух девиц, поэт Кусиков приятным баритоном пел свою «Отраду». Девицы покачивались в такт мелодии, изредка прихлебывая вино из бокалов, глубоко затягивались папиросами, вызывающе касаясь певца своим бюстом — пытались обратить на себя его внимание.

Пир был в самом разгаре, наступил тот самый момент, когда все говорят и никто никого не слушает. Изрядно пьяный Блюмкин, в красном халате, держа поэта Мандельштама за ворот пиджака и крутя трубкой перед его носом, куражился:

— Ося! Жизнь людей в моих руках… Подпишу бумажку — через два часа нет человеческой жизни. Понял?!! Вот Есенин. Я взял его сегодня на поруки, из тюрьмы ЧК вытащил, потому что он поэт, не чета всем этим, — кивнул он в сторону поэтов. — Этому говну! И хотя он большая ку… культурная ценность России… я… я… вот возьму и подпишу ему смертный приговор! А? А? Ты-то! Ха-ха! Нет! Но если ты хочешь, если тебе нужна его жизнь, я ее оставлю…

— Уж пожалуйста, Яков, оставь его для меня и… для России, — попросил Мандельштам, терпеливо слушая пьяное изгаляние террориста.

— Не веришь?! — зло ухмыльнулся Блюмкин. Мотнувшись к письменному столу, он достал пачку незаполненных бланков на расстрел. — Вот. Смотри! — Глядя на присутствующих, поочередно стал заполнять. — Ганин! — быстро заполнил бланк, подписал. — Пожалуйста! Дальше… Кусиков! — также заполнил и подписал. — Да, число надо! Какое нынче? Так… Милости просим! Вот! А теперь этого… как его? — ткнул он пальцем в Наседкина. — Забыл… поэт сраный!.. Да! Наседкин, кажется. А хочешь, тебя, Ося? А? Я могу… Для революции никого не пощажу!

Мандельштам мгновенно схватил со стола заполненные бланки и разорвал их в клочки.

— Оставь эти дурацкие штучки, Яков! Отдай сейчас же эти смертоносные бумажки, — сдавленно шипел Осип, вырывая у Блюмкина чистые бланки. — А то расскажу сейчас всем.

— Ося! — Блюмкин схватил за галстук Мандельштама и притянул его вплотную к себе. — Ося! Если ты хоть слово об этом пикнешь, я тебе буду мстить… Запомни! А мстить я умею! И ваш Луначарский не поможет! Все! Баста! — Подошел к столу, налил себе, выпил и, покачиваясь, стал слушать.

Мариенгоф, довольный, что слушателей у него прибавилось, читал, стараясь перекричать гитару и пение Кусикова:

Кровью плюем зазорно Богу в юродивый взор. Вот на красном черным: — Массовый террор!
Метлами ветра будет Говядину чью подместь. В этой черепов груде Наша красная месть!

Блюмкин зааплодировал, и все подхватили.

— Неплохо, Марьин-граф! Французские революционеры тащили мятежных аристократов на фонари — вешали врагов народа тысячами! Русская революция ставит врагов к стенке и расстреливает их. Завтра мы заставим тысячи их жен одеться в траур! Через трупы — к победе! Тихо! — Взгляд его блеснул безумием. — Вот из моего… последнего… называется «Улыбка ЧК», — объявил он, обращаясь к одному Мандельштаму.

Нет большей радости, нет лучших музык, Как хруст ломаемых костей и жизней, Вот отчего, когда томятся наши взоры И начинает бурно страсть в груди вскипать, Черкнуть мне хочется на вашем приговоре Одно бестрепетное: «К стенке! Расстрелять!»

— Браво! Браво. Яков Григорьевич! — первым громко зааплодировал Мариенгоф. — Вот это поэзия! Шедевр!

Все нерешительно поддержали, а жена Блюмкина, Нора, красивая брюнетка, сидевшая во главе стола, глядя на весь этот шабаш, закрыла лицо руками.

— Яков Григорьевич! — льстиво продолжал Мариенгоф. — Мы с Сандро недавно были в Музее революции, так, знаете… там вам и убийству Мирбаха посвящена целая стена.

— Неужели? Очень приятно, а что там на стене? — самодовольно спросил Блюмкин.

Мариенгоф, хитро подмигнув Кусикову, продолжал:

— Да всякие газетные вырезки, фотографии, документы, цитаты… Цитаты! Правда, Сандро?

Кусиков понял, что Мариенгоф разыгрывает Блюмкина, и с готовностью поддержал: