— Да, цитаты! Я даже помню, что поверху через всю стену цитата из Ленина, я ее помню наизусть. Прочесть, Яков Григорьевич?
— Если помнишь, давай! — согласился Блюмкин, не ожидая подвоха.
Кусиков встал и, как вождь с трибуны, прокричал:
— Нам не нужны истерические выходки мелкобуржуазных дегенератов, нам нужна мощная поступь железных башмаков пролетариата.
Все засмеялись. Блюмкин, по-прежнему не понимая, что его разыграли, огорчился.
— Надо будет сходить проверить. Я жизнью тогда рисковал… а они меня так… сволочи!!
Есенин решительно распахнул дверь и вошел в номер, широко улыбаясь.
— Привет честной компании! Мало вас? Не надо ли нас?
Приход Есенина с девушками оказался как нельзя кстати, ибо розыгрыш, который учинил над Блюмкиным Мариенгоф, в отместку за Марьин-графа, по-видимому, сильно озлил Якова Григорьевича.
— Ба! Сергун! — искренне воскликнул обрадованный Мариенгоф. — Те же и «Явление Христа народу», и, как всегда, с девочками! Ну наконец-то! А то мы уже заждались.
— Мы заждались и нажрались! — срифмовал Кусиков.
Наседкин, предупреждая возможную грубость, одернул его.
— Сандро, остынь! Тут дамы. Проходите сюда, Катя, Галя!
Жена Блюмкина радостно вышла из-за стола навстречу Есенину. — Проходите, Сережа! Девушки! Вот сюда. Подвиньтесь, господа-товарищи-имажинисты! Пожалуйста, поухаживайте за дамами!
— Чур, рядом со мной, — Наседкин усадил Катю около себя. Подвинул свою тарелку, налив ей в бокал вина, счастливый, забыл обо всем на свете, не скрывая своего чувства к девушке.
— А Приблудного нет? — спросила Катя, оглядывая присутствующих.
— Нет! Приблудного сегодня нет! — ревниво ответил Наседкин.
Бениславская вначале хотела сесть рядом с Есениным, но Кусиков, потянув Галю за руку, усадил ее рядом с собой.
— Мы, горцы, любим только кавказских женщин. Сакартвело! — добавил он по-грузински.
Галя хотела запротестовать, но, увидев просящий взгляд Есенина, осталась.
— Я только наполовину грузинка, по матери, а отец мой француз, но я его никогда не видела, — ответила Галя. — Бениславская — это фамилия отчима.
До этого молчавший Блюмкин встал, налил полный бокал вина, протянул Есенину:
— Давай, Серега! За твое избавление!
Есенин, увидев умоляющий взгляд Гали, ободряюще подмигнул ей.
— Нет! Яков! Дайте мне выпить одному бутылку… ну… буду знать, сколько выпил… это лучше… а то я меру потеряю… Будет казаться, что выпил немного…
— Вот, Сергей, — поставил перед ним бутылку вина Блюмкин. — Кто, кроме Сереги, притронется к ней, пристрелю на месте! Вы меня знаете! — И неожиданно вынув наган из кармана халата, положил перед собой на стол.
— Ой, как страшно, — засмеялся Мариенгоф, но Блюмкин так посмотрел на него, что тот поперхнулся.
— Завтра его в Кремль вызывают! Поняли? И он должен иметь лицо, а не лошадиную морду! — сказал Блюмкин, опять зло глядя на продолговатое, и впрямь похожее на лошадиное, лицо Мариенгофа.
Есенин звонко рассмеялся, поняв прямой намек Блюмкина, но, желая разрядить обстановку, отшутился:
— Вот тебе раз. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Из огня да в полымя. Ты откуда знаешь, Яков?
— Оттуда! — Блюмкин высокомерно хмыкнул. — Я уже месяц работаю в секретариате товарища Троцкого! Личным порученцем. По особо важным делам!
Кто-то удивленно присвистнул. Мандельштам осуждающе покачал головой, Кусиков, поперхнувшись, закашлялся, а у Мариенгофа лицо еще больше вытянулось. Только Наседкин ничего не слышал, с восторгом рассказывая что-то на ухо Кате, а Ганин сделал вид, что это ему неинтересно. Одни девицы, действительно ничего не понимая, глуповато поглядывали вокруг.
Пользуясь правом хозяйки дома, Нора подняла бокал:
— Ну что ты, Яков! Взял и всех перепугал. Давайте выпьем наконец за Сергея Есенина! За его благополучное возвращение, — и первая выпила свой бокал до дна, перевернула его, показала всем, что там не осталось ни капли, призывая всех последовать ее примеру.
Все радостно подхватили. Вставая и протягивая свои бокалы, чокались о бутылку Есенина.
— За тебя, Сергей!
— Сергей, твое здоровье!
Мандельштам, чокаясь с Есениным, многозначительно произнес, искоса поглядывая на Блюмкина:
— За благополучное избавление, Сергей! Я искренне рад, знаешь!
— А вы рады, Сергей Александрович? — пошутила Нора.
— Еще бы не рад, — ответил за него Мариенгоф. В голосе его прозвучала тщательно скрываемая, давно затаенная зависть посредственности к истинному таланту. — Сам Троцкий за него вступился, теперь в Кремль вызывает!