Выбрать главу

— Сопля она еще! Какой может быть серьез?

— Этой сопле уже девятнадцать лет, она красивая и стройная девушка, — не сдавалась Галя, подавая штопор и чистые стаканы. — А Наседкину столько же, сколько тебе!

— Но он же поэт! — поморщился Есенин.

— Ты тоже поэт.

Ганин, увидев реакцию Есенина, захохотал:

— Ну ты сравнила хер с пальцем!

— Я прошу не материться в моем доме! — возмутилась Галя.

— Леша, ты што, ох… охренел? Выгонит — куда нам деваться? Мариенгоф женился, дорога к нему заказана. Так что приспичит материться — иди в сортир и изрыгай… Я прав, Галечка? — шутливо-угодливо произнес Есенин, разливая вино по стаканам.

Галя ответила ему влюбленным взглядом, благодарно кивнув головой.

— Ну, чокнемся, — Есенин поднял стакан. — А Катька… то есть Екатерина Александровна, девятнадцати лет от роду получит от меня… — глянул он на Галю, — … на орехи! Как, я культурно выразился, Галечка?

— Да, очень. Спасибо, — и еще раз чокнувшись с Есениным, стала пить маленьким глоточками.

Есенин, залпом выпив свое вино, вздохнул, с грустью глядя на опустевший стакан:

— Жизнь — это глупая штука! В ней все пошло и ничтожно. Ничего в ней нет святого, один сплошной хаос разврата… — задумался он о чем-то своем. — Все люди живут ради чувственных наслаждений…

— Не надо, Сережа, — нежно коснулась его руки Бениславская.

— …но, правда, есть среди них в светлом облике непорочные, чистые, как бледные огни догорающего заката.

— Красиво, — Ганин налил себе из бутылки. — Дети мои, не стесняйтесь, скажите, если мне пора уходить.

— Еще слово, Леша, и я… я пойду в сортир материться.

Ганин встал и, подняв стакан, будто тост в честь хозяйки дома, прочел:

Русалка — зеленые косы, Не бойся испуганных глаз, На сером оглохшем утесе Продли нецелованный час…

Галя застеснялась откровенного намека на ее чувство.

— Не смущайся, Галя, — вступился за нее Есенин. — Эти стихи он Зинаиде Райх посвятил, когда мы с ней венчались под Вологдой…

— Да, на моей родине… в церкви Кирика и Улиты, — подтвердил Ганин. — Все верно. Любил ее, а она вышла за тебя.

Под небом мой радужный пояс Взовьется с полярных снегов, И снова, от холода кроясь, Я лягу у диких холмов! Шумя, потечет по порогам Последним потоком слеза, Корнями врастут мои ноги, Покроются мхами глаза. Не вспомнится звездное эхо Над мертвою зыбью пустынь; И вечно без песен и смеха Я буду один и один… —

прочел Есенин до конца стихотворение друга, словно желая этим отблагодарить его, утешить.

Ганин обнял Есенина:

— Спасибо, Сергун! Тронут! Надо же! Наизусть! Здорово! Я думал, ты только свои стихи помнишь…

— Чужие тоже, — засмеялся Есенин, довольный, что угодил ему. — Если они того стоят. Твои стоят. Правда, не все. Извини, брат.

— А правда, Сергей, что ты с Зинаидой разошелся? — простодушно спросил Ганин.

Есенин молча кивнул.

— Да полно тебе, Галя, что за секреты! — сказал он, заметив ее умоляющий жест. — Живет она теперь с ученым, умным мужем, и не нужна ей наша маета, и сам я ей ни капельки не нужен. С Мейерхольдом она, Леша! С Всеволодом Эмильевичем! К нему ушла… в театре у него… прима…

— Артистка?! — удивился Ганин. — Не поздновато ли в ее годы?

— Я видел ее в «Даме с камелиями», — пожал Есенин плечами. — Лучше бы не видел! Какая она артистка! Это видно всем, кроме Мейерхольда… Но он в своем театре хозяин, что хочу, то ворочу. Ладно, бог с ними! — закончил он, видя, что Галя осуждает его откровения. — Скучно! Выпить больше нечего? Может, мы?.. Ах, да! Слово дал! Давайте спать, что ли.

Есенин на минуту задумался: «Завтра с Блюмкиным — в Кремль, к Троцкому. «Что день грядущий мне готовит?..»»

— Сережа, я тебе постелила в темной комнате… где топчан походный. Там неплохо, только темно, — засуетилась Галя, — но ты возьми свечку. Мы с Катей на кровати, как она вернется, а вы, Леша, вот тут, у окна. Я сейчас положу матрасик, и подушка есть, а укроетесь пальто.

— Не беспокойтесь. Галя, добрая душа! Я рано утром уйду, — помогая Есенину отодвигать стол от окна, сказал Ганин. — По издательствам пойду. Везде блокируют… стихи возвращают, бль… — чуть не выругался он. — А если берут — денег не платят… Жить нечем. Эх! — горько вздохнул он, взяв папиросы со стола. — Вы ложитесь! Я пойду на лестницу, покурю.

Пройдя тускло освещенную прихожую, он вышел на площадку и увидел, как по лестнице метнулась чья-то тень и кто-то затопал вниз по ступенькам.