Выбрать главу

— Стихов, Есенин! Стихов, стихов! — кричали они. — Есенин испугался? Не верим! Не может быть!

— Читай, учитель! Читай, мать их! — рявкнул пьяный Приблудный.

Есенин налил в свой стакан вина, встал, залпом выпил. Выходя из-за столика, благодарно пожал плечо Мандельштаму:

— Спасибо, Ося! Но отступать? Перед этим?.. — Он вышел на эстраду, постоял, дожидаясь, пока все в один голос не стали требовать: «Сти-хов! Сти-хов!» Губы Есенина дрогнули, и все лицо озарилось обаятельной улыбкой. Он поднял руку. Зал замер.

— Только тихо! Не чавкать! — Кто-то засмеялся, но лицо Есенина стало серьезным. — Сейчас я прочту стихотворение, которое народная молва приписывает мне… Ну что ж! Как Пушкин сказал: «Если честно, от хороших стихов сил нет отказаться…» Ну, в общем, слушайте! — Какие-то доли минуты он помолчал. Лицо его побледнело, и только глаза полыхали весенней небесной синью. Поэт вскинул голову и рубанул рукой воздух:

Я часто думаю, за что его казнили, За что он жертвовал своею головой? За то ль, что, враг суббот, он против всякой гнили Отважно поднял голос свой? За то ли, что в стране проконсула Пилата, Где культом кесаря полны и свет, и тень, Он с кучкой рыбаков из бедных деревень За кесарем признал лишь силу злата? За то ли, что, себя на части разорвав, Он к горлу каждого был милосерд и чуток, И всех благословлял, мучительно любя, — И маленьких детей, и грязных проституток.

Вся разношерстная публика замерла, внимая чуть хрипловатому, но певучему голосу Есенина. Многие из присутствующих уже слышали, а некоторые из поэтов уже и читали это послание «Евангелисту» Демьяну, а потому одни со страхом, другие со злорадством глядели на этот откровенный вызов с эстрады.

Не знаю я, Демьян, в Евангелье твоем Я не нашел правдивого ответа. В нем много бойких слов, Ох, как их много в нем! Ни слова нет, достойного поэта! Я не из тех, кто признает попов, Кто безотчетно верит в Бога, Кто лоб свой расшибить готов, Молясь у каждого церковного порога. Не признаю религию раба, Покорного от века и до века, И вера у меня в чудесное слаба, — Я верю в знание и силу человека.

Есенин читал, а людям казалось, что со сцены надвигается гроза. Как летом, в июле или августе, где-то далеко над полем появилось облачко. Оно на глазах потемнело и уж надвигается тучей, охватившей весь горизонт. Черное небо перечеркивают вспышки молний, но грома еще не слышно. Безотчетный страх охватывает тебя всего перед надвигающейся стихией. Хочется бежать, но цепенеют ноги. Так и публика в зале, завороженная предельной искренностью стихов, идущих от сердца, оцепенела перед есенинским бесстрашием. А он словно бурю обрушил в тишину:

Я верю, что, стремясь по нужному пути, Здесь, на Земле, не расставаясь с телом, Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойти Воистину к божественным пределам. И все-таки, когда я в «Правде» прочитал Неправду о Христе блудливого Демьяна, Мне стыдно стало так, как будто я попал В блевотину, изверженную спьяна. Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос — Далекий миф, — мы это понимаем, — Но все-таки нельзя ж, как годовалый пес, На все и вся захлебываться лаем.

Молодые поэты, пришедшие во главе с Пастернаком, не найдя места, расположились вдоль стены, кто-то присел на подоконник. Они с восторгом глядели на эстраду. Пастернак, много раз слышавший чтение Есенина перед многочисленной аудиторией, всякий раз испытывал жгучую зависть к нему, к этому «крестьянину в цилиндре», к его способности захватывать, завораживать людей — не только «половодьем чувств» своих стихов, но самим чтением. Он ревниво покосился на разинутые рты молодых поэтов и, увидев свободное место за столиком Кусикова и Соболя, подсел к ним, пытаясь обратить на себя внимание, но те лишь досадливо отмахнулись:

— Тихо ты! Не мешай!

А со сцены хлестал ливень. Теплые, очищающие, освежающие капли, в сущности, обыкновенных, простых слов западали в души слушателей, пробуждая в них ростки чего-то большого и сокровенного. Женщины плакали. Мужчины непрерывно курили.

Христос, сын плотника, когда-то был казнен. Пусть это миф, но все ж когда прохожий Спросил его: «Кто ты?» — ему ответил он: «Сын человеческий», — он не сказал — «Сын Божий». Пусть миф Христос, как мифом был Сократ, И не было его в стране Пилата. Так что ж из этого? Не надобно подряд Плевать на все, что в человеке свято! Ты испытал, Демьян, всего один арест, А все скулишь: «Ах, крест мне выпал лютый!» А что, когда б тебе голгофский дали крест И чашу с едкою цикутой?