Самсонов взял листок, недоуменно повертел его и кинул на стол перед профессором.
— Вы что, издеваетесь?!
— Ой, простите! — спохватился Герштейн. — Я забыл, что там по-латыни написано!.. Сейчас! По-русски это звучит так: рваная рана левого предплечья. Представляете, что это такое?! Может начаться заражение крови… Ему надо лежать под нашим наблюдением месяца полтора-два. В противном случае я вам гарантирую хорошее заражение крови. И вообще, на каком основании вы здесь?!! — возмутился Герштейн.
— Не горячитесь, товарищ профессор, — оборвал его Самсонов. — Есть решение судьи Краснопресненского района Комиссарова арестовать Есенина.
— Здесь больница! — не сдавался Герштейн. — Здесь находятся тяжелобольные, и никакой Комиссаров мне не указ. Я буду сейчас же звонить Луначарскому… Нет! Я позвоню самому Льву Давидовичу Троцкому! — Он решительно снял телефонную трубку, но чекист Головин положил руку на рычаг:
— Не надо звонить! Никому не надо звонить, — осклабился он. — Мы вам верим. Только вы дадите нам подписку о сохранении доверенной вам государственно тайны… и…
— И обязательство заранее предупредить, когда Есенина будете выписывать, — добавил Самсонов ласковым тоном, от которого у Герштейна задрожали руки.
— Всенепременно! Подождите, я сейчас! — овладел собой профессор. Он достал чистый лист бумаги и начал было писать, но спохватился. — Тьфу, мой бог, вам ведь надо не по-латыни! — Взяв другой листок, он снова стал писать, бормоча что-то себе под нос.
— А что это у вас в коридоре больные собрались? Около палаты, внизу. Плачут. Умер кто? — спросил Самсонов, прохаживаясь по-хозяйски по кабинету.
— Умер? Кто умер? — не сразу сообразил Герштейн. — А! Да! Внизу, в хирургическом отделении… Да! Сегодня… Хороший человек был, потому и плачут… рваная рана предплечья, — пробормотал профессор, подавая подписку-обязательство о неразглашении. — Вот, прошу! Рад был познакомиться. До свидания!
Когда чекисты, козырнув, ушли, Герштейн рухнул в кресло, вытер вспотевший лоб, потом вышел из-за стола, подошел к стеклянному шкафчику, дрожащими руками налил в стакан из колбы, на которой был нарисован череп с костями и большими буквами написано «Яд!». Выпил, крякнул, занюхал нашатырем, еще налил и опять выпил и занюхал.
В палате Есенина опять собрался народ. Утомленным, еле слышным, надорванным голосом он читает свои стихи. Все замерли, внимая каждому слову. Есенин улыбнулся, чуть тряхнул головой. Выпрямился, опираясь на койку, и голос его окреп:
И с беспощадной откровенностью и горечью завершил он не стихи, а словно откровенный рассказ о себе, в недоумении разведя руками:
Палата, коридор, да и вся больница, казалось, взорвались от бешеных аплодисментов.
— Спасибо! Спасибо вам! — слабо улыбался Есенин.
— Еще! Еще! Читай, Серега! Сергей Александрович, спойте «Письмо к матери», у нас и гитара есть! — наперебой сыпались просьбы со всех сторон.
Есенин опять улыбнулся, показав забинтованную руку.
— Все, хватит! Прекратите сейчас же! — в палату как буря ворвался профессор Герштейн, бесцеремонно расталкивая медперсонал. — Вы что, угробить мне хотите товарища Есенина? Больные, все по палатам! А вам не стыдно?! — закричал он на медсестер и врачей. — Вы должны оберегать покой нашего великого поэта, а вместо этого тут митинг устроили. Марш все отсюда!
Торопясь и толкаясь, все стали протискиваться вон из палаты.
— Сергей Александрович, вы дали честное слово: никаких выступлений, никаких сборищ! А сами концерт целый устроили! Людей до слез довели!
— Простите, профессор! Поэзия меня лечит! — пытался отшутиться Есенин.
— Бросьте ваши шутки, Сергей Александрович! У вас, возможно, заражение крови. Вам нужен покой! Ложитесь! Ложитесь, и никаких разговоров… Товарищ Бениславская, слава богу, вы здесь сегодня!..
— Я каждый день здесь, Иосиф Давыдович, — улыбнулась Галя, поправляя одеяло и подушку на кровати у Есенина.
— Да-да! Я знаю! Очень хорошо! Это очень хорошо, Галина, не знаю, как вас по отчеству.
— Просто Галя.
— Очень хорошо. Просто Галя Бениславская, можно вас попросить выйти со мной, — Герштейн заговорщицки подмигнул ей, беря за руку. — На минутку!