Нет, точно надо посмотреть.
Кусиков куда-то потерялся по дороге, зато появился новый знакомый, молодой композитор Николай Набоков — Минский его ещё в «Доме искусств» представил.
Адрес Есенин знал только приблизительно, и они — уставшая, одутловатая, еле бредущая Айседора с откуда-то взявшимся синяком под глазом, её уже очень сильно пьяный Серёжа, которому она была не в силах отказать, и удивлённый всем происходящим композитор — битый час переходили из заведения в заведение, чтобы найти искомое.
Наконец пришли.
В битком заполненном клубе находились исключительно мужчины, и специфические их наклонности были наглядны. Все они были женственны, подкрашены и припудрены. И даже официанты — все сплошь мужчины — ходили в юбках, в белых фартучках и париках. Зрелище то ещё, для выходцев из рязанской деревни не самое привычное; но Есенин, зверовато глядя на всё это, с каким-то внутренним бешенством ликовал: ага, вы так живёте, отлично, полюбуюсь.
Набоков сказал людям на входе, что с ним пришла сама Дункан и ей необходим столик.
Все знали, кто такая Айседора; кого-то тут же пересадили на другие места.
Метрдотель лично вышел к ним и проводил к столику.
— Замечательно! Вандерфул! — кричал Есенин. — Ни разу в жизни не видал столько тёток сразу! Глядите! Глядите! Занавес поднимается. Мы как раз вовремя. Сейчас начнётся потеха. Набоков, тебе лучше не отрывать зад от стула. Так безопасней.
— Сергей, прекрати! — по-русски сказала Дункан. — Это плохо — так говорить!
Есенин заказал шампанского и водки:
— По бутылке того и другого. Мир хаб валюта.
(Наверняка Айседора выдала на мелкие расходы.)
Едва принесли напитки и разлили шампанское, Есенин тут же собственноручно долил в каждый бокал водки, причём себе щедрее всех.
(Водка с шампанским и водка с пивом были его любимыми коктейлями.)
Чокнулись. Айседора и Набоков пригубили, Есенин махнул залпом и снова налил.
Набоков неожиданно заметил, что в зале сидит писатель Гарри Кесслер. Набокова охватили нехорошие предчувствия. Ему менее всего хотелось с кем-то здороваться и общаться в таком заведении и в компании Есенина, казалось, готового в любую минуту разнести всё вокруг.
На счастье, погас свет. На сцену вышли двое мужчин, переодетых в женские баварские костюмы. Их сопровождал гном. Втроём они начали лихо исполнять баварский танец.
— Браво! Пляшите, суки! — кричал Есенин, поминутно вскакивая, хватая со стола то водку, то шампанское и отхлёбывая прямо из горла.
Не заметить его в зале было невозможно.
Кесслер оглянулся на крики блондина в светлом костюме и сразу опознал спутницу этого дикого русского: великая Айседора!
Есенин, какой бы ни был пьяный, тут же обратил внимание, что на их столик глазеют и его самого искоса разглядывают. Реакция его была мгновенной.
— Эй, что тебе надо, алте танте? — заорал он в бешенстве.
(В переводе — «старая тётка»; судя по всему, в момент ссор Есенин так обзывал Айседору, и вот два из дюжины известных ему немецких слов тут же пригодились.)
— Есенин, не задирайте его, он не хочет ничего плохого, — взмолился Набоков.
— Пусть эта тётка перестанет строить мне глазки, а то я снесу ему башку, — пообещал Есенин.
Кесслер, однако, этого не слышал и, выждав момент, появился у столика.
— Не могли бы вы представить меня мисс Дункан, — попросил он Набокова.
Есенин, впав в ярость, вскочил, сжимая кулаки. Набоков встал между ними, произнося слова умиротворения.
Кесслер сказал, что обожает танцы Дункан и не желает ничего дурного. Заказали ещё водки и шампанского, — тут же мужики в юбках, улыбаясь и кокетничая, принесли напитки. Кесслер и его спутник по милостивому приглашению Айседоры пересели за их с Есениным столик, и продолжилось шумное, дурное, крикливое безумие.
Набоков помнил только, как, оказавшись на улице, они с Есениным выводили на витрине позаимствованной у Айседоры яркой губной помадой: «Идите на…»
Только на эти три слова помады и хватило.
Но у Есенина ещё были в запасе пожелания, много.
* * *
В разговорах с белоэмигрантами Есенин настойчиво повторял: если вы думаете, что Россия ждёт вас в качестве освободителей, — ошибаетесь: вся Россия такая же, как я.
Отлично понимая, что из себя представляют большевики, Есенин себе никакого другого варианта поведения здесь не оставлял.
В конце концов, он свой выбор совершил, сочиняя «Инонию» и «Небесного барабанщика»; что ж теперь, в Берлине каяться, что был не прав? Обойдутся. Сами не правы.
Уже 16 мая в сменовеховской газете «Накануне» выходит большой материал о Есенине с вкраплениями его прямой речи.