Есенин не оставляет вариантов для разночтений:
— Я люблю Россию. Она не признает никакой власти, кроме советской. Только за границей я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадёжного мещанства.
В первой автобиографии, которую Есенин сочинит в эти дни по заказу берлинского журнала «Новая русская книга», он с вызовом напишет, что не вступил в Коммунистическую партию только потому, что чувствовал себя «гораздо левее», а заодно, раз пошло такое веселье, признается, что, едва началась революция, дезертировал из царской армии, а позже, когда мёрз в промозглом революционном Петрограде, рубил на дрова иконы. Что, съели? Плевать я хотел на ваше мнение по этому поводу! И далее остроумно подметит, имея в виду себя и собратьев-имажинистов (строчкой выше названы Кусиков и Мариенгоф): «Коммунисты нас не любят по недоразумению».
Да уж, после рассказов о радикальном левачестве, дезертирстве и явном кощунстве — не поспоришь.
Имажинистов за границей Есенин бессовестно прославлял, рассказывая журналистам, что в одной Москве их сто человек (преувеличил примерно в десять раз, зато, нагоняя количество, назвал свою Надю Вольпин и Сусанну Мар — бывшую возлюбленную Мариенгофа), что в числе имажинистов — сарты, узбеки, татары и киргизы.
Для полноты картины в имажинисты Есенин записал и Сергея Конёнкова.
На вопросы о состоянии русской поэзии Есенин в первую очередь рассказывает, что происходит у Толи и Вадима, а следом упоминает ещё троих: Клюева, Хлебникова и Василия Каменского.
Сколько бы ни ругался Есенин на своих собратьев по ремеслу, будучи в России, но в Европе неизбежно отстаивал интересы и «пустозвонной братии», и «ладожского дьячка», стремящегося стать «календарным святителем», и полусумашедшего харьковского «фокусника», и даже дубоголового Васи — всё равно ведь свой человек, его штаны, между прочим, в качестве экспоната висят на стене в «Стойле Пегаса».
Все они — «красные», свои, одним миром мазаны.
В эмигрантских кругах, далёких от сменовеховских, появлением в Берлине Есенина и всеми его речами, интервью и автобиографией были взбешены.
Газеты упрямо и вполне по-хамски упирали на возраст Айседоры и неотёсанность Есенина.
(Ему сразу вспомнился Петроград 1915–1916 годов: всё то же! всё те же!)
Газета «Голос России» старательно язвила по поводу есенинских, из интервью, слов: «Только за границей я понял…» «Но позвольте, — восклицали, пряча улыбку, авторы, — это просияние ума Есенина произошло ровно через сутки после его появления за границей!..»
С одной стороны, они, конечно, были в чём-то правы.
Но с другой стороны, они же не знали, какие места за сутки Есенин успел посетить: в России и за сотню лет исканий подобного не найти.
«Новое время» всласть оттаптывалось на явившейся паре:
«Судя по всему, что она делает, Айседора Дункан сошла с ума. Глупее и пошлее всего — её роман с большевистским „поэтом“ (читай: шутом и жалким гаером) Сергеем Есениным.
Роман этот, как я себе представляю, протекал таким образом.
Они встретились в танцульке.
Дункан взглянула на Есенина. Есенин пронзил взглядом Дункан. Дункан почесала ногою за ухом (одно из её любимых па). Есенин пришёл в неописуемый восторг и сморкнулся „наизусть“, они тут же познакомились».
Значит, шутом и жалким гаером, говорите…
Газета «Руль» сделала атаки на Дункан и Есенина серийной, сквозной темой.
В одном номере частушки:
Прилетел аэроплан
Из столицы Ленина —
Вышла в нём мадам Дункан
Замуж за Есенина.
Айседора с новым мужем
Привезла совдеп сюда…
Были времена и хуже,
Но подлее — никогда!
В следующем номере эпиграммы:
Не придумаешь фарса нелепее! —
Вот он, вывоз сырья из Совдепии,
Вот мечта обездоленных стран:
С разрешения доброго Ленина
Привезла молодого Есенина
Не совсем молодая Дункан.
(Непритязательная рифма «Ленин — Есенин» явно легла сочинителям на душу.)
Претензии «Руля» сводились примерно к следующему:
«Каковы же эти молодые пророки „вздыбленной“ России? Каков их умственный и моральный багаж? Что взяли они у революции? Чем живут, чем дышат? Почитайте их кокетливые автобиографии. Они все влюблены в себя, жеманничают, кичатся пьянством и разгулом, предательством и дезертирством» — это всё, конечно же, обращено к Есенину. Но автор, разгоняя себя, идёт много дальше: «Они воспевают „улыбки ЧК“, друг друга ласково похлопывают по плечу, величая „сентиментальными убийцами“… Умственная и моральная стойкость — пережиток, атрибут дореволюционной „плесени“. Они — жрецы революции, внуки Жордана и Теруань де Мерикур. И пусть некоторые из них — молодые краснощёкие буржуа, любящие пить по утрам ароматный шоколад, они гримируются под санкюлотов».