«Имя Есенина, — констатируют мемуаристы ситуацию на германском книжном рынке, — звучало не менее громко, чем имя Р. М. Рильке, Стефана Георге и Гофмансталя».
Есенинские сборники запускали в печать, ломая издательские графики, вне серий.
Он уже заработал себе большое имя — газетным граем его было не заглушить.
Не отнимешь и очередного психологического попадания Есенина в цель: назначенный на 1 июня большой поэтический вечер он более чем разумно назвал не, скажем, «Товарищ» или «Говорят, что я большевик…», а переиначенной строчкой из «Исповеди хулигана»: «Нам хочется Вам нежно сказать».
Так Есенин незримо вёл тишайший диалог со всеми на него взирающими. Он будто бы говорил: вы поливаете меня грязью и дерзите моей женщине — ну, ничего, я, как вся Россия, большой и всепринимающий; я не сержусь и готов пожать руку каждому — приходите.
Отчаявшиеся и уставшие эмигранты — за исключением самых непримиримых — отозвались на подобное обращение. Вот ведь, мы его большевистской сволочью костерим, а он в ответ хочет нежное что-то сообщить.
Вступительное слово на вечере произнёс Алексей Толстой. К этому моменту он воспринимался за границей как открытый агент советского влияния. В связи с этим его совсем недавно исключили из берлинского Союза русских писателей и журналистов. Деятельный, сильный, упрямый и циничный Толстой знал, на что идёт.
Работа над продвижением Есенина в Берлине была в его случае не только данью любви к есенинской поэзии, но и тем самым «содействием», которого в мандате, выданном Есенину, требовал Народный комиссариат просвещения от своих тайных и явных военных и гражданских «представителей».
На вечере Есенин читал «Пугачёва», «Исповедь хулигана», лирику и — впервые — отрывки из недописанной «Страны негодяев», а именно монолог Махно:
…А когда-то, когда-то…
Весёлым парнем,
До костей весь пропахший
Степной травой,
Я пришёл в этот город с пустыми руками,
Но зато с полным сердцем
И не пустой головой.
Я верил… я горел…
Я шёл с революцией,
Я думал, что братство не мечта и не сон,
Что все во единое поле сольются —
Все сонмы народов,
И рас, и племён.
……………………
Пустая забава.
Одни разговоры!
Ну что же?
Ну что же мы взяли взамен?
Пришли те же жулики, те же воры
И вместе с революцией
Всех взяли в плен…
Сложно не расслышать здесь есенинских интонаций и собственной его боли.
Читая эти стихи, он подавал публике вполне прозрачный намёк: я призываю вас быть глубже, умнее. Я не противник Советского государства, но я понимаю в его бедах и кошмарах не меньше вашего. Не нужно огульности: будьте глубже.
Восприняли ли его посыл, поняли, к чему он?
Принимали Есенина очень тепло, не случилось ни малейшего намёка на скандал, хотя в зале сидели и бывшие военные — стопроцентные белогвардейцы. Однако Есенин надеялся напрасно: ни малейших признаков понимания.
«Руль» и «Голос России» отреагировали на вечер традиционным хамством. Первые съязвили, что Есенин поразил «покроем смокинга»; вторые задались риторическим вопросом: «Если для русской жизни стали естественными расстрелы, вши, голод и пр. — почему же в русской литературе наших дней не явиться похабным словам и лирической поэме „Все говорят, что я сволочь“?»
Это они так про «Исповедь хулигана»; остроумно-с. Расстреливали, вестимо, только большевики, их противники такого себе не позволяли ни-ког-да.
Рижская газета «Сегодня» (специально прибыл корреспондент) — туда же: «На нём смокинг — в нём он похож не на крестьянина, а на приказчика из Гостиного двора. Да и манера декламировать у него приказчичья (где ж эти господа успели послушать, как приказчики стихи читают? — 3. П.)… он теперь будет воспевать лишь преступников и бандитов. У самого у него лишь одно желание — „стать таким же негодяем“».
Писатель Георгий Гребенщиков подошёл к Есенину сразу после вечера.
Есенин устало спросил:
— Вы-то почему не в России? Ладно эти, — Есенин имел в виду разнообразное барьё. — А вы? Вы ж наш брат, Ерёма!..
Сибиряк, сельчанин из Томской губернии, сын горнорабочего и казачки, Гребенщиков вырос в бедности.
Он смолчал.
— Пойдёмте в ресторан, — предложил Есенин.
Он и с ним хотел объясниться, рассказать ему про свою правду.
«В ресторан? С тобой, большевиком? Уволь», — мысленно ответил Гребенщиков, ёжась. Подыскав более или менее вескую причину, отказался.