* * *
— Айседора, я болен, — признался Есенин.
Не то чтобы он хотел как-то оправдаться за свой побег — хотя и это тоже, — но действительно чувствовал себя прескверно.
Дункан решила ехать на фешенебельный водный курорт Висбаден и там его пролечить.
Осмотрев Есенина, доктора диагностировали неврит. Айседоре сообщили, что, если её муж не бросит пить хотя бы на два месяца, у него вскоре начнутся полноценные нервические припадки — и тогда уже будет нужна психиатрическая лечебница.
Есенин вообще был склонен к панической боязни любых болезней, поэтому в день осмотра всерьёз проникся не столько диагнозом, который по незнанию языка не понял, сколько строгостью атмосферы.
— Изадора, что у меня? Что? — выспрашивал.
Она не могла объяснить и только целовала в голову.
— Есть тут кто-нибудь русский в вашей больнице? — взывал Есенин.
Русских не было.
Ему до такой степени хотелось общения, что он за три дня написал два огромных, преисполненных небывалой нежности письма Мариенгофу и ещё три Шнейдеру.
Ну а кому ещё?
Клюеву в Вытегру, где тот сидел полуголодный? «Здравствуй, Коля, я с Айседорой в Висбадене, это Германия, лечусь от алкоголизма, ходил в клуб для педерастов, не понравилось. Хотя тебе, может, было бы интересно».
Или Гале Бениславской? «Здравствуй, Галя, я с Айседорой в Висбадене, а как ты там? Лечишься от депрессии в санатории?»
Или в Константиново? «Здравствуйте, родные, я с Айседорой, вы её не знаете, в Висбадене, это в Европе, у моря, лечусь от алкоголизма, в Берлине пел „Интернационал“ и ходил в клуб для педерастов, отец, наверное, знает, кто это, а мать — нет, и не надо. Как там наши соседи? Как посевы?»
Почему Анатолию — ясно, а Шнейдеру — потому что последние месяцы Есенин видел его почти ежедневно, и не кто иной, как «Иля Илич», был посвящён во все, даже самые интимные, события их с Айседорой жизни.
21 июня Есенин перечисляет Шнейдеру невесёлые новости:
«Простите, что так долго не писал Вам, берлинская атмосфера меня издёргала вконец. Сейчас от расшатанности нервов еле волочу ногу. Лечусь в Висбадене. Пить перестал и начинаю работать.
Если бы Изадора не была сумасбродной и дала мне возможность где-нибудь присесть, я очень много заработал бы денег. Пока получил только сто тысяч с лишним марок, между тем в перспективе около 400. У Изадоры дела ужасны. В Берлине адвокат её дом продал и заплатил ей всего 90 тысяч марок. Такая же история может получиться и в Париже. Имущество её: библиотека и мебель — расхищены, на деньги в банке наложен арест».
Всё действительно было не так радужно, как Есенину казалось из России, но всё-таки и не столь плачевно: у неё действительно были недвижимость в Лондоне, Париже, Берлине и счета со многими нулями, пусть и арестованные за разнообразную налоговую халатность.
Просто дела надо было приводить в порядок, а не гоняться с хлыстом за одним русским поэтом.
В Висбадене они проживут неделю.
За пару дней Есенин немного придёт в себя.
Но здесь полноценно возникает новая проблема: они с Айседорой не в состоянии всерьёз общаться — и не по психологическим причинам, а по самым банальным, языковым.
В Москве был не только Шнейдер, но вообще множество русских, которые, если что, могли перевести с любого европейского и обратно. В Берлине их почти постоянно сопровождал Кусиков да и, опять же, появлялись всё новые русские, говорящие на нескольких языках.
А теперь, на этом курорте, где надо было решать какие-то элементарные бытовые дела — хотя бы лечить Есенина, — стала остро мешать невозможность объяснить ему, куда идти, что принимать и вообще как быть.
На девятый месяц общения они онемели!
Дункан бросилась искать в Висбадене носителей русского языка. Эмигрантов тут было мало: дорогой город.
Еле нашли, по объявлению, одну женщину.
Вспоминает Н. Радван-Рыжинская: «Получаю адрес — первоклассная гостиница в центре города. Вхожу, на диване небрежно сидит дама уже не первой молодости. Здороваюсь и начинаю урок. Ученица немного вялая, как бы не проявляет особенной охоты. Я удивлена, но продолжаю. И вдруг выясняется, что я знаю английский…»
Айседора тут же забросила занятия, перешла на английский, начала весело болтать, предложила гостье познакомить её с первым русским поэтом. Позвала Есенина — тот явился на редкость счастливый: «Господи, наконец, русский человек, хоть с кем-то можно поговорить».
Между прочим, Радван-Рыжинская отмечает, что на столе у этой замечательной пары вновь стоял, и в огромных количествах, алкоголь: коньяки, вина — её тут же усадили за стол и налили. Посреди дня!