Есенин на вопрос, какие у него политические убеждения, долго выкручивался и сошёлся с американским чиновником на том, что признаёт народную власть.
Пообещал, что они не будут проводить большевистскую агитацию и петь «Интернационал» в публичных местах.
Наконец, провозгласив «Невиновны!», им дали разрешение на въезд.
— Мне никогда не приходило в голову, что люди могут задавать такие невероятные вопросы, — сойдя на американскую землю, первым делом сообщила журналистам Айседора.
К этому моменту уже десятки газет опубликовали информацию о их прибытии и бессчётное количество фотографий: это же скандал — знаменитую танцовщицу и её очень миловидного русского мужа не пускают. Американцы такое любят.
Кто-то даже предположил, что Дункан нарочно это устроила, чтобы иметь отличную прессу.
Заявление, которое Есенин и Ветлугин написали ещё в пути, было опубликовано на первых страницах газет «Нью-Йорк таймс» («The New York Times»), «Нью-Йорк геральд» («The New York Herald»), «Нью-Йорк трибюн» («The New York Tribun»):
«Мы — представители молодой России. Мы работаем только в сфере искусства. Мы верим, что душа России и душа Америки скоро поймут друг друга».
И далее: «Во время путешествия сюда мы пересекли всю Европу. В Берлине, Риме, Париже и Лондоне мы не нашли ничего, кроме музеев, смерти и разочарования. Америка — наша последняя, но великая надежда».
(В Лондоне, Есенин, кстати, не был.)
* * *
Разместились в отеле «Уолдорф-Астория»: из окон вид на площадь у 34-й авеню.
Им притащили ворох газет, Есенин разглядывал свои портреты: а хорош! — и просил Ветлугина скорее переводить: что там обо мне? про Изадору не надо.
«Нью-Йорк уорлд» («The New York World») писала: «…парень мальчишеского вида, который, однако же, подошёл бы любой футбольной команде как прекрасный полузащитник, — ростом 5 футов 10 дюймов, с белокурой, хорошо посаженной головой на широких плечах, с узкими бёдрами и ногами, способными покрыть сто ярдов примерно за десять секунд».
В остальных газетах также не было и намёка на хоть какой-то интерес к его поэзии.
Одно издание на непонятных основаниях назвало Есенина… украинским поэтом.
Реакция эмигрантских изданий в Америке ничем не отличалась от реакции европейских.
«Новое русское слово» в первый же день впроброс написало про «есенинский перегар чернозёмного навоза»; он это запомнит — пару лет спустя пригодится в одном стихотворении.
Настроение как-то сразу испортилось.
Есенинский день рождения отметили вяло, втроём с Ветлугиным.
Если в Париже Есенин хоть как-то обжился, выучив название и номер особняка, куда его должен был возвратить таксист, то в Нью-Йорке поначалу всего опасался: выйдет из отеля, дойдёт до угла улицы — и назад, в бар. В баре всё понятно.
На третий день явился иммигрировавший в США футурист Давид Бурлюк в компании литератора, издателя левого еженедельника «Новый мир» Мориса Мендельсона.
Разговор совсем не клеился. Один из учителей Маяковского, Бурлюк раза три, с неожиданным для него подобострастием, спросил, что бы Есенин хотел увидеть «в своеобразнейшем городе Нью-Йорке». В конце концов Есенин разозлился и сказал, что ничего он тут не хочет видеть, плевать он хотел на всё это своеобразие.
Бурлюк, что удивительно, не обиделся и через пару дней во всё том же «Новом русском слове» поместил очень благожелательный материал с пересказом биографии Есенина, фото и анонсом выступлений Дункан.
Первое же интервью, которое Есенин в Америке даст русскоязычной прессе, показывает его человеком независимым и не старающимся никому понравиться, а уж тем более эмигрантам.
— Русским писателям при большевиках жилось неплохо, — скажет Есенин. — Лучше других. Их не трогали. Они могли работать. Даже — ругать правительство. Но они испугались, запищали, убежали за границу…
— Но Гумилёв расстрелян, — напомнили ему.
— Он держал себя очень вызывающе, — ответил Есенин. — Всюду кричал: я монархист. У него на квартире собирались контрреволюционеры, были найдены бомбы.
Уже 7-го числа Дункан дала первый, триумфальный, концерт в Карнеги-холле: четыре тысячи зрителей, по окончании выступления — получасовые овации.
Есенин не без страдания смотрел на всё это, ожидая, когда же настанет его черёд получить толику славы.
В какой-то момент Дункан вывела его на сцену.
— У Америки есть всё, чего нет в России, — сказала, — но в России есть вещи, которых американец не имеет, — намекая на своего мужа — в русских высоких сапогах, в русской рубашке, подкрашенного, с длиннейшим шарфом (сама наряжала!).