Нужно было поумерить пыл, а то, глядишь, действительно вышлют.
В Чикаго всё прошло благопристойно, но на бис Айседора не вышла.
По возвращении из турне Есенин временно завязал с алкоголем, попытался успокоиться и осмотреться.
Решил провернуть то же, что удалось во Франции: издать свой сборник.
Ещё в 1921 году здесь вышла антология «Modern Russian Poetry» — «Современная русская поэзия», собранная и переведённая Авраамом Ярмолинским и его женой Бабеттой Дейч, — там были и есенинские стихи.
Во Франции тоже были муж с женой — Франц Элленс и Мария Милославская, и они постарались на славу. Отчего бы и здесь не договориться о том же?
Сначала Есенин вышел на издателей и от них узнал адрес Ярмолинского.
1 ноября Есенин написал Ярмолинскому.
Книжек своих у Есенина уже не осталось — все раздал в Берлине и в Париже; но он по памяти записал в тетрадку те стихи, которые посчитал лучшими: «Исповедь хулигана», «Кобыльи корабли», «Песнь о собаке», «Корова», «Закружилась листва золотая…».
Они встретились с Ярмолинским в гостинице «Уолдорф-Астория». Есенин вкратце изложил суть предложения, передал тетрадку.
Ярмолинский поулыбался, покивал, ушёл.
Два имени, соединённые на обложке, — собственное и есенинское — Ярмолинскому нисколько не нравились. Жена Ярмолинского тоже была против: связываться с большевиками — к чему?
Они ничего не стали делать.
В те дни Есенину предложила дать выступление нью-йоркская левая газета «Русский голос», даже аванс заплатили — 50 долларов.
Он согласился: чего же не выступить, деньги опять же.
Рассказал про это, через Ветлугина, Айседоре — и та едва ли не взмолилась: не надо, прошу. Юрок ещё подключился: мол, лично верну 50 долларов, только давайте уж без коммунистической пропаганды, иначе всё пропало.
Есенину пришлось отказаться от предложения выступить, пояснив, что с коммунистами у него несколько более сложные отношения, чем может показаться.
В итоге — ни сборника, ни выступления.
Никому ничего не докажешь, не объяснишь.
Мир не любит сложностей.
Ты принимаешь либо эти правила игры, либо те. Либо проваливай.
* * *
Есенин оказался совершенно московским человеком. Более московского поэта, чем он, ещё поискать.
В треугольнике между Богословским, Тверской и Пречистенкой — заключалось главное его счастье, весь смысл его существования: куда бы он ни ехал, ему хотелось вернуться домой — и это не Константиново, а Москва.
О ком именно Есенин больше всего тосковал в США и за кого нёс наибольшую ответственность, догадаться просто: из Нью-Йорка он переправил в Россию спецпайки по трём адресам: сестре Кате (само собой, на всю есенинскую семью), Зинаиде Райх (обида за Мейерхольда поутихла, а дети есть дети, да и Зина — её из сердца не выгонишь) и Анатолию Мариенгофу (если пожелает, поделится с кем-либо из ближнего имажинистского круга, но вообще — на его усмотрение).
Вот то, что Есенин нажил к двадцати семи годам: своя семья, давным-давно не виденная; другая семья, брошенная; в известном смысле, третья семья — только надо уточнить, что Анатолий теперь женился и их прежнего быта в Богословском уже не вернуть.
А четвёртая семья — тут: Изадора, глаза б её не видели, и отель «Уолдорф-Астория» в качестве дома. И десятки чемоданов, набитых галстуками, брюками, манжетами, сорочками и штиблетами.
На что всё это похоже? На собранный урожай славы или на сиротство?
12 ноября трезвый и тоскующий Есенин пишет в отеле очередное письмо Мариенгофу. Европу он уже описал ему, теперь пришёл черёд Америки: скоро полтора месяца жизни здесь, можно делать выводы.
«Милый мой Толя!
Как рад я, что ты не со мной здесь в Америке, не в этом отвратительнейшем Нью-Йорке».
«В чикагские „сто тысяч улиц“ можно загонять только свиней. На то там, вероятно, и лучшая бойня в мире…»
Говоря про «сто тысяч улиц», Есенин переиначивает Маяковского, писавшего: «В Чикаго / 14 тысяч улиц…» Забавно, что в те же дни Маяковский находится в европейском турне и каждую встречу начинает с рассказа про ничтожных имажинистов — ничтожных до такой степени, что даже смолчать о них нет сил.
«Раньше, — продолжает Есенин, — подогревало то при всех российских лишениях, что вот, мол, „заграница“, а теперь, как увидел, молю Бога не умереть душой и любовью к моему искусству. Никому оно не нужно…»
Констатирует: певица Иза Кремер, выехавшая из России ещё в 1919 году, здесь важнее, весомее и нужнее любого русского поэта — факт печальный, но непреложный.
«…на кой чёрт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя эта штука душа, всегда в валенках, с грязными волосами и бородой Аксёнова». (Аксёнов, напомним, — литератор, что на имажинистских встречах был высмеян Есениным за эту самую бороду.)