«Боже мой, лучше было есть глазами дым, плакать от него, но только не здесь, не здесь» — таков есенинский вывод.
Вот, собственно, и всё.
Дым, о котором он пишет, — и пресловутый, метафорический дым отечества, и самый что ни есть реальный, от печек и буржуек, которым, казалось бы, «наелись» навсегда в годы военного коммунизма; но вот же, даже по нему возникла ностальгия.
Ну и совсем настежь, откровенное, почти любовное:
«Милый Толя. Если б ты знал, как вообще грустно, то не думал бы, что я забыл тебя… Каждый день, каждый час, и ложась спать, и вставая, я говорю: сейчас Мариенгоф в магазине, сейчас пришёл домой… В голове у меня одна Москва и Москва.
Даже стыдно, что так по-чеховски».
За весь полуторагодовой зарубежный вояж, помимо нескольких кусков «Страны негодяев», Есенин напишет всего четыре стихотворения, и в двух из них будет упомянута Москва.
Более того, они станут основой цикла «Москва кабацкая».
Первое: «Я обманывать себя не стану…»:
…Я московский, озорной гуляка.
По всему тверскому околотку
В переулках каждая собака
Знает мою лёгкую походку…
Надо было уехать из России на другой конец земли, чтобы написать это, безупречно расслышав новую чудесную стихотворную манеру:
…Каждая задрипанная лошадь
Головой кивает мне навстречу.
Для зверей приятель я хороший,
Каждый стих мой душу зверя лечит.
И во втором, куда более печальном, — «Да! Теперь решено. Без возврата…» — снова возникают две эти темы: животные и Москва:
…Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пёс мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, судил мне Бог.
Поразительно ведь: лирический герой этих стихов будто бы находится в Москве, оттуда ведя своё повествование, в то время как сам Есенин пребывает в другой точке земного шара.
Сочиняя, создавал себе иллюзию, что он там, дома.
Другой особенностью этих стихотворений стала та самая, осмысленно оставленная со времён первых «настоящих» стихов, «неслыханная простота»: Есенин избирает нарочито разговорный язык, понятный каждому русскому человеку, достигая при этом потрясающего эффекта: он пишет почти прозой, стихи эти можно пересказать, их смысл на поверхности, образный ряд минимизирован (никакого имажинизма!) — но при этом они восхитительно легки: примерно как та самая, вошедшая в его стихи, походка.
Недаром позже в разговорах Есенина появится это выражение: «поэтическая походка».
Если и была нужна ему заграница, то вот для этого: найти новую интонацию и укрепиться в ней.
* * *
15 ноября 1922 года Есенин и Айседора собрались на очередные концерты в Индианаполис.
Афиши уже были развешаны, но мэр Индианаполиса Лью Шенк заявил, что не допустит приезда танцовщицы, которая на глазах у зрителей срывает с себя красное платье и размахивает им.
«Я понимаю в искусстве не меньше всякого другого в Америке, — сказал мэр. — Единственное, что есть артистического в женщине, — это её скромность».
Импресарио Юрок, давно уже проклявший всю эту затею с гастролями Дункан, лично звонил мэру и с превеликим трудом, под самые твёрдые гарантии безупречного поведения Дункан, уговорил его снять запрет.
Но Айседора запомнила слова мэра.
Есенин посмеивался: и эти люди говорят, что в России попирается свобода!
Едва прибыв в Индианаполис, Есенин принялся за своё. Разогревшись в пути шампанским, первую большевистскую речь произнёс прямо на вокзальной платформе.
Хорошо, что никто из столпившихся репортёров его не понял.
По приказу мэра к Айседоре и Сергею приставили четверых полисменов, предварительно самым тщательным образом проинструктировав их. Эти ребята должны были вынести Дункан со сцены, едва она начнёт раздеваться или петь «Интернационал».
Есенин безуспешно пытался угостить полисменов шампанским и строил им уморительные гримасы.
В «Железном Миргороде» потом подметит: «…американский полисмен одет под русского городового, только с другими кантами» — и выскажет предположение, что это наши еврейские эмигранты, завладевшие американской мануфактурой, переодели копов таким образом из ностальгии.
Забавно, но местный антрепренёр оказался на редкость весёлым и циничным парнем и во всём происходящем видел только плюсы.
Айседора, выступив с привычным успехом, под занавес разразилась очередной речью о великой Советской России и коммунизме, который неизбежно победит всемирную пошлость.