Наутро репортёры сообщили Дункан и Есенину, что им навсегда запрещён въезд в Индианаполис.
В газетах написали, что новость эта была воспринята парой «равнодушно».
22 ноября Айседора выступала в Луисвилле, а в последних числах месяца они уже были в Мемфисе.
Южные штаты США — территория по-своему поэтичная, своеобразная, удивительная, как и любая другая географическая точка мира, — не вызовут в Есенине ни малейшего отклика.
Он ведь всё это видел: равнины, прерии, ветряки, бензоколонки, негритянские повозки, огромное солнечное пространство — то, что позже станет достоянием колоссального пласта мировой культуры и отпечатается в сознании бессчётного количества людей, — и забудет навсегда.
Посмотришь на Мемфис, посмотришь на Есенина — ничего общего!
Но он же где-то там ходил, смотрел, искал, где, с этим их чёртовым сухим законом, выпить.
Во всё том же очерке «Железный Миргород» две трети текста посвящено приезду и Нью-Йорку — это первая неделя его пребывания в США, а дальше расплывается — на одну страничку — почти неразличимое пятно: Америка.
Вроде была, а вроде и нет.
На пятый день жизни в Мемфисе Айседора, Есенин и Ветлугин укатили за город пообедать.
Всё-таки раздобыли алкоголь и как следует набрались.
С какого-то момента это превратилось в традицию: пьяный Есенин — неизбежный скандал.
Досталось и Дункан, и Ветлугину; они разозлились и, оставив Есенина, умчались в Мемфис.
У Есенина при себе — ни гроша. Начался проливной дождь.
Делать нечего — спросил у какого-то негра: где тут, чёрт, ваш Мемфис?
Туда вон, говорят, иди. Прямо.
Есенин шёл весь вечер и всю ночь. Несколько раз падал.
Вернулся в отель в грязи даже не по колено, а по грудь.
Нет, это всё-таки картина: юг США, пригород Мемфиса, ночь, по дороге идёт поэт Есенин из рязанской деревни Константиново. В окно смотрит ещё совсем юный отец Элвиса Пресли и думает: о боже, кто это? Какой страшный дядя!
Есенина отмыли, отстирали, отогрели и 6 декабря из Мемфиса поехали в Детройт — там ещё концерт, — а оттуда в Кливленд.
Журналисты Кливленда поставили своеобразный рекорд в привычных уже американских благоглупостях, написав, что Есенин обратился за получением американского гражданства, потому что хочет стать американцем.
При этом назвали его: «Serge Esenin».
В «Железном Миргороде» он припомнит: «…толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких и на порог не пускают».
В Кливленде на выступление Дункан в Паблик-холле пришли девять тысяч человек.
После Кливленда были Балтимор и Филадельфия.
Перед одним из выступлений Есенин с Айседорой так налились шампанским, что она во время танца ударилась о рояль и тут же, к недоумению публики, ушла со сцены.
В каком-то из этих городов Есенин, пребывая в разгорячённом состоянии, выбежал на трассу и остановил движение. Он самозабвенно размахивал посреди шоссе руками, пародируя полицейского, пока не явились настоящие полицейские и всё это не прекратили.
В другом городке, пока Дункан выступала, в гримёрку вломились неизвестные и избили не успевшего толком отреагировать Есенина. Видимо, попало и за «большевистскую пропаганду», и за полуголые танцы. В полицию обращаться не стали.
Но именно после этого Есенин попросил Айседору купить ему браунинг.
В США, если пересчитать, Есенин посетил городов едва ли не больше, чем в России.
Ни одного города он никогда даже не упомянет.
* * *
В декабре были ещё Толидо и канадский Торонто.
Не заметив и там ничего особенного, кроме «равнин с жиденькими лесами» и «маленьких деревянных селений негров» — и то ровно потому, что всё это напомнило ему Россию, — Есенин с компанией вернулся в Нью-Йорк.
На следующий день Соломон Юрок был разбужен в три часа ночи телефонным звонком — на том конце провода Айседора истошно кричала в трубку: «Приезжай срочно, он меня убивает!»
Когда Юрок приехал, оба, без сил, спали в одной постели; только портье глядел многозначительно и печально.
Утром пришлось сменить отель.
Потом схожие ситуации повторялись ещё несколько раз.
Директор школы Дункан в Нью-Йорке Макс Мерц рассказывал, что Айседора периодически пряталась у друзей, пока Есенин не протрезвеет, — пьяный, он её неизменно бил.
«Она была в смертной тоске, — пишет Мерц, — как загнанный охотниками зверь. Я поговорил с ней по душам и посоветовал не мириться со столь неподобающим обращением».