Если бы Айседора пошла на поводу у Мерца, Есенин вполне мог бы сесть в американскую тюрьму: такой поворот сюжета вовсе не столь фантастичен, как может показаться.
Но она отреагировала иначе.
«Знаешь, — сказала Дункан Мерцу, — Есенин всего лишь русский мужик, а русскому мужику свойственно напиваться по субботам и поколачивать свою жену!»
Мерц пожал плечами: как знаешь.
Под Новый год Есенин написал своей американской жене трогательную, без знаков препинания, записку: «Milaya Izadora Ia ne mogu bolhce Hochu domoi».
* * *
Слово «домой» появится в первом варианте ещё одного классического стихотворения Есенина «Снова пьют здесь, дерутся и плачут…», написанного в ту же зиму, накануне 1923 года.
Изначально там были слова:
…Защити меня, влага нежная.
Май мой синий, июнь голубой.
Одолели нас люди заезжие,
А своих не пускают домой…
Россия захвачена какой-то чужеродной силой — «заезжими людьми»; откуда они «заехали», можно догадаться, если воспринимать стихи буквально. Скажем, Лев Давидович Троцкий приехал непосредственно из США, а заметное количество его соратников прибыли из черты оседлости и теперь устанавливали свои правила — так, по крайней мере, иной раз мог думать Есенин.
Можно, конечно, трактовать «заезжих людей» в сугубо метафорическом ключе — как неких «немцев» или извечную «Орду»; в этом тоже есть смысл, но, скорее, удаляющий, а не приближающий разгадку сказанного Есениным.
Впоследствии он всё-таки уберёт эту строфу — не столько оттого, что снял проблему «заезжих» людей, сколько из нежелания ассоциировать себя с эмиграцией, которой путь домой был закрыт.
Себя он «своим» на родине ощущал, а вот их — нет.
Поэтому если в первом варианте стихотворение могло читаться как эмигрантское, то в окончательном действие происходит в каком-то условном недо- или полубытии.
Итак, стихотворение описывает некую пьянку на самом человеческом дне:
…Что-то злое во взорах безумных,
Непокорное в громких речах.
Жалко им тех дурашливых, юных,
Что сгубили свою жизнь сгоряча…
Лирический герой стихотворения, делая то же самое («…И я сам, опустясь головою, / Заливаю глаза вином…»), смотрит на эту компанию всё-таки со стороны.
Поэтому «пьют, дерутся и плачут», а не «пьём, дерёмся и плачем».
Эту компанию он отлично понимает, хотя попал туда будто поневоле.
Ему тоже жалко — белых ли, красных ли — тех, кто наивно, горячо поверил в некую идеальную правду и сгинул на этом пути.
Но жальче всех всё-таки поверивших в революцию и раздавленных ею:
…Жалко им, что октябрь суровый
Обманул их в своей пурге.
И уж удалью точится новой
Крепко спрятанный нож в сапоге…
Махновщина эта, впрочем, заранее обречена на неудачу, и Есенин это отлично знает: «…Не с того ль так чадит мертвячиной / Над пропащею этой гульбой…»
Но иной парадокс заключён в том, что, несмотря на заведомую гибельность этой пьяной своры, никакой переделке она не подлежит и победить её нельзя:
…Нет! таких не подмять, не рассеять.
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас… сея…
Азиатская сторона!
Явленное здесь скифство перешло на какой-то новый, запредельный уровень: скифов этих не убить ровным счётом потому, что они и так уже мёртвые, оттого и бесшабашные; что вы можете им, сгнившим и распавшимся, сделать теперь?
Знаменательно, что много позже та же самая компания переселится сначала в песню Владимира Высоцкого «Что за дом притих, / Погружён во мрак…», а следом в песню Александра Башлачёва «Мельница».
Тему полумёртвой гурьбы, по-чёрному пьющей, с ножом за голенищем, Есенин как бы передал по наследству — и наследство было принято.
Однако тему «заезжих людей» Есенину придётся разрабатывать в одиночку.
* * *
13 и 15 января 1923 года Айседора Дункан дала два последних больших американских концерта — в Нью-Йорке, в Карнеги-холле, под музыку Чайковского и Скрябина.
Есенин оба раза сидел за кулисами — он столько видел её выступлений, что больше смотреть уже не мог.
По окончании концерта Дункан сказала репортёрам, что они уезжают в Россию и никогда больше в Америку не вернутся.
Есенину здесь точно делать было нечего: с точки зрения поэтического продвижения его путешествие было совершенно бессмысленным. Буквально в каждом своём интервью — а их были десятки, если не сотни — Дункан говорила, что он гений, что он велик, что он удивителен, что через 50 лет он будет самым известным поэтом в мире. В сущности, если мерить тиражами и переводами, сравнивая с поэтами первой половины XX века, Дункан не слишком погрешила против истины. Но никто ни разу не попросил даже пару строф для перевода, хотя бы подстрочного. Ни одна американская газета за всё это время не обратилась к нему — подумать только — не то что за интервью, но даже за комментарием. Есенин в Америке никого категорически не интересовал.