«…лучше, — пишет Есенин дальше, — фокстрот с здоровым и чистым телом, чем вечная, раздирающая душу на российских полях, песня грязных, больных, искалеченных людей про „Лазаря“. Убирайтесь к чёртовой матери с вашим Богом и с вашими церквями. Постройте лучше из них сортиры, чтоб мужик не ходил „до ветру“ в чужой огород».
Да перед нами прямая цитата из Чекистова!
Кто же тогда на фоне всех этих персонажей Есенин?
Свидетель, выслушавший всех и чёрным по белому всё записавший.
И если перед нами та самая страна негодяев, что вынесена в заглавие драмы, значит, негодяй — каждый из перечисленных персонажей: и Рассветов с его «стальной клизмой», и Номах с его самолюбием и склонностью к театральным эффектам, и Чекистов с вечной своей брезгливостью, и Замарашкин, никак не решающийся принять чью-то сторону.
И неменьшие подлецы, согласно той же драме, решают дела в Соединённых Штатах, отчего-то считающих себя центром мира. И это ещё одна, не менее масштабная, страна негодяев.
Многим хочется, чтобы Есенин работал на подтверждение их — и только их — правоты.
Но Есенин на то и всенародный поэт, чтобы его не подшивали к своим сиюминутным убеждениям все подряд.
Он и есть все мы.
* * *
26 января Есенина пригласил в гости еврейский поэт Мани Лейб Брагинский.
Мани Лейб перевёл несколько стихотворений Есенина на иврит — хоть какое-то внимание здесь, в этих Штатах!
К тому моменту они уже познакомились; более того, жена Мани Лейба, Рашель, испытывала к Есенину самые дружеские чувства.
Не то чтобы Есенину очень хотелось оказаться в большой и сугубо еврейской компании — он в силу самых разных причин не чувствовал себя там в комплиментарной среде; даже поведение Авраама Ярмолинского, последовательно игнорировавшего предложения о сотрудничестве, было в понимании Есенина симптоматичным.
Но встречаться всё равно было не с кем — Нью-Йорк в этом смысле был не так богат русскоговорящими людьми, как Берлин или Париж, — по той простой причине, что белая эмиграция ещё не успела туда добраться. И он откликнулся на предложение.
Взял Изадору и, спонтанно, Вениамина Левина, заехавшего к нему в отель поговорить о том о сём. Тот поначалу отнекивался: во-первых, его никто не звал; во-вторых, он не знал Мани Лейба; в-третьих, был без жены — в общем, его приход нарушил бы сразу ряд приличий. Есенин отмахнулся: я тебя зову — значит, ты идёшь. Кусиков в такой ситуации даже не задумался бы.
Есенин приоделся: пиджачная пара, весь такой франт. Айседора тоже вышла из своей комнаты королевой — меховое манто поверх туники. Один Левин оказался в будничном — ещё один предлог, чтобы избежать визита; но деваться было уже некуда, перечить Есенину не представлялось возможным.
Мани Лейб жил в Бронксе, на последнем этаже шестиэтажного дома без лифта.
Народа там собралось очень много, и выглядело всё почти так же, как, скажем, на вечеринках в студии Якулова, когда каждый гость приносил что-то с собой: хлеб, колбасу, пирожные, вино.
«Сам Мани Лейб, — пишет Левин, — высокий, тонкий, бледный, симпатичный, несомненно, даровитый поэт, и жена его Рашель, тоже поэтесса, встретили гостей добродушно и радостно».
Гости, к успокоению Левина, были одеты просто, вели себя вполне раскованно. Единственное, что сразу стало ясно: народ собрался посмотреть на Айседору и Сергея.
Есенин, признаёт в своих воспоминаниях Вениамин Левин, догадался, что попал на «зрелище».
У «зрелища» были некоторые, с позволения сказать, отягчающие обстоятельства.
Многие из присутствующих, будучи выходцами из Польши, Белоруссии или Литвы, не слишком хорошо говорили и понимали по-русски и поэтому много общались на идише.
Есенин и так был мнителен, а на фоне пьянства и ностальгического невроза подозрительность только усилилась.
В США он не раз уводил Айседору с приёмов, заподозрив, что о нём неуважительно говорят за спиной, и уже дома через Ветлугина начинал изводить её: «Я слышал, там повторяли: „Есенин, Есенин“, — и смеялись! Что они говорили, сука? Отвечай немедленно!»
Отдельные личности из числа собравшихся — и это признаёт даже Левин, — тут же предоставили Есенину поводы для подозрений.
Мужчины сгрудились вокруг Изадоры и начали её веселить — кажется, с чрезмерным старанием.
Тем временем Рашель, весьма быстро пройдя стадии первого знакомства, уже обнимала Есенина за шею и что-то ласково ему говорила на очень плохом русском.
Есенин косился на Изадору и её новоявленных ухажёров. Изадора косилась на Есенина и Рашель.