Левин совершенно искренне в это поверил.
Даже руками всплеснул: вот всё и объяснилось!
Он очень не хотел, чтобы Есенин оказался антисемитом.
Его можно понять.
У некоторых сознание устроено так, что они просто не в состоянии предположить какие-то иные мотивации для раздражения, помимо связанных с болезнью, а лучше даже с распадом личности.
Между тем Есенин, косясь на Левина, излагал самые последние доводы:
— Какой я антисемит! Да у меня дети от еврейки!
Левин кивал головой и радовался.
К полудню, нежданные, пришли Мани Лейб и Рашель.
Наметилось хоть какое-то примирение.
Брагинские, однако, давали понять, что простить готовы, но не прочь были бы получить и ещё какие-то убедительные объяснения, помимо наследственной падучей.
Извиниться Есенин был не прочь, но продумать иное объяснение не сумел. Он бы предпочёл, чтобы его просто простили и забыли о случившемся, как о мороке и наваждении.
Но Брагинские оказались к этому не готовы.
Мани Лейб вывел Левина из номера и сказал, что скандал вовсе не закончился, но, напротив, только разгорается: среди гостей были журналисты и писатели, представители еврейского ПЕН-клуба, политические активисты; в общем, тему было не замолчать.
К обеду о случившемся знали все еврейские круги Нью-Йорка.
К вечеру Есенин осознал масштабы происходящего.
Репутация его и без того оставляла желать лучшего, но тут произошёл просто крах.
Айседора так и не появлялась, чтобы его успокоить: она отдавала себя отчёт, что на её реноме брошена мрачная тень.
Если бы Есенин попал в любую другую компанию — тех же самых ирландцев, китайцев или даже индейцев — и, напившись, проклял их всех до седьмого колена, — подобной реакции не было бы, всё осталось бы внутри. Тут же всё было иначе.
Левин напишет, что инцидент был немедленно широко освещён в прессе и это сделало дальнейшее пребывание Дункан и Есенина в Штатах невозможным.
Тут наблюдается лёгкая аберрация памяти.
Турне Дункан и так завершилось.
2 февраля генеральное консульство Франции выдало им разрешение на въезд — запрос был подан ещё до происшествия в Бронксе. Они в любом случае уехали бы в феврале. Но финальный аккорд поездки в Америку получился запоминающимся.
Что касается прессы, то было несколько кратких заметок в американских газетах, но писалось там по большей части о том, что, будучи на вечеринке в Бронксе, Есенин ударил Дункан, поставив ей синяк.
Разве что выходившая на идише газета «Der Tog» упомянула о некоем «погроме», который учинил Есенин «еврейским товарищам-поэтам», но тоже без особенных подробностей. Поневоле оценишь есенинскую силу — один поколотил 20 человек, в основном мужчин!
Левин зафиксировал в мемуарах не столько реальный скандал, сколько радикальное изменение отношения к Есенину и Дункан в определённой среде.
Сила этой среды имела значение куда большее, чем газетная ругань.
Есенин не просто превратился в нерукопожатного — его стали воспринимать, как прокажённого.
Свои вопросы появились к Айседоре Дункан. От неё требовалась определённая реакция: публичное осуждение Есенина или личное покаяние в том, что вовремя не разглядела в нём наклонностей погромщика. Иначе и её карьера оказывалась под вопросом.
Дункан — и это делает ей честь — извиняться за мужа не стала.
Но пока была возможность хоть как-то выйти из положения, надо было испробовать все способы.
Есенин пишет Мани Лейбу: «Вчера днём Вы заходили ко мне в отель, мы говорили о чём-то, но о чём, я забыл, потому что к вечеру со мной повторился припадок. Сегодня лежу разбитый морально и физически. Целую ночь около меня дежурила сестра милосердия. Был врач и вспрыснул морфий».
«…у меня та самая болезнь, которая была у Эдгара По, у Мюссе, — уверял адресата Есенин, — Эдгар По в припадках разбивал целые дома».
Никакой болезни, имевшей подобные симптомы, не было ни у По, ни у Мюссе; может, это придумал Ветлугин, утешая Есенина, а тот с радостью уцепился за литературные аналоги.
«Душа моя в этом невинна, — писал Есенин, — а пробудившийся сегодня разум повергает меня в горькие слёзы».
Письмо завершалось покаянно: «…передайте всем мою просьбу простить меня».
Левин заходил к Есенину каждый день.
Искренне благодарный за такое сочувствие, специально для него Есенин переписал злосчастный кусок из «Страны негодяев», дважды заменив слово «жид» на «еврей» — в одном месте в ущерб рифме со словом «жил». Пообещал, что публиковать поэму будет только в таком виде.