Что-то в этом просматривается почти детское: сейчас я сотру плохое слово, впишу хорошее — и всё поправится.
Левин несколько раз звонил Мани Лейбу, пересказывал их разговоры, молил простить Сергея.
В какой-то из дней Мани Лейб ещё раз заглянул в отель.
Вроде бы хорошо поговорили и все вопросы кое-как сгладили; но, уже расставаясь, вглядываясь напоследок в гостя, Есенин вдруг упрямо и угрожающе напомнил:
— А ты ведь меня бил.
Тот пожал плечами и ещё раз терпеливо объяснил, что иначе не мог: в их среде слово «жид» является оскорблением.
— Я тебе книгу подарю, — помолчав, сказал Есенин.
Присутствовавший Левин выдохнул: слава богу, скандал не повторится.
Есенин вручил Левину и Мани Лейбу по книжке. Более или менее тепло распрощались.
Гости вышли на улицу и раскрыли каждый свой экземпляр, чтобы прочесть автографы. У Левина было обычное дружеское напутствие: «Вениамину Менделеевичу с любовью». Брагинскому Есенин с нажимом выдавил: «Жиду Мани Лейбу».
* * *
Месть Айседоре не заставила себя ждать.
2 февраля, на пятый день после скандала, у Дункан был прощальный вечер в Лексингтон-театре.
Многие месяцы имя её не сходило с первых страниц американских газет.
В этот раз ни одна — ни одна! — газета не дала анонса её последнего на американской земле выступления.
3 февраля Есенин и Дункан покидали США на пароходе «Джордж Вашингтон».
Никаких денег она не заработала — чтобы оплатить проезд, взяла в долг у бывшего мужа Париса Зингера.
Да, в каждом городе Дункан собирала многотысячные залы, но с финансовой точки зрения эффект оказался нулевым: всё ушло на жизнь с Есениным, на оплату перебитой посуды и поломанной мебели в отелях; особая статья расходов — контрабандный алкоголь.
Завидев сбежавшихся на причал репортёров, Дункан не стала стесняться в выражениях.
Для начала обрушилась на сухой закон:
— Некоторые из спиртных напитков, которые я здесь пила, могли бы убить слона. Это могло убить и меня, если бы я осталась здесь подольше.
На вопрос о синяке, поставленном ей мужем в Бронксе, спокойно отвечала:
— Это ложь, шитая белыми нитками. Я не знаю, где находится Бронкс. Я ни разу в жизни там не была.
В целом впечатления и планы свелись к следующему:
— В России мы получили свободу. Американский народ не знает, что это такое. Единственное американское искусство — это рекламные вывески. Мой муж и я — революционеры. Каждый художник должен быть революционером. Лучше свобода, чёрный хлеб и водка в России, чем жизнь при вашем капитализме!
На вопрос, когда её снова ждать в Америке, Дункан отрезала:
— Я никогда сюда не вернусь!
Все приведённые фразы ушли в американские газеты. После Бронкса терять ей было нечего.
И вряд ли Есенин думал про Америку как-то иначе.
Но теперь, когда все иллюзии касательно поэтического продвижения на Западе разрушились, куда острее встал вопрос: как его встретят на родине?
Через пару дней, уже в пути, глядя на океан, Есенин напишет известное письмо Кусикову:
«Об Америке расскажу позже. Дрянь ужаснейшая, внешне типом сплошное Баку, внутри Захер-Менский, если повенчать его на Серпинской».
Эти нехитрые каламбуры стоит расшифровать.
Есенин и Кусиков имели общего знакомого — писателя Николая Николаевича Захарова-Мэнского. Приятели были уверены, что он педераст. Есенин к тому же обыграл его фамилию, дав отсылку к австрийскому писателю Захер-Мазоху, чьё имя легло в основу понятия «мазохизм».
Их общей знакомой — и, похоже, объектом для лёгкой иронии — была поэтесса Нина Яковлевна Серпинская. Есенин знал её ещё до революции — по салону Любови Столицы; в имажинистские годы выступал с ней на одной сцене, подписал ей пару своих сборников, причём один из них — «с нежностью», что даёт основания предполагать некий элемент ухаживания; впрочем, в данном случае дело не в этом.
Если грубо расшифровать портрет Соединённых Штатов, набросанный в есенинским письме, то выглядит он примерно так: Америка — азиатчина, где правят бал сексуальные и этнические меньшинства и царит, может, по-своему привлекательная, но, увы, бесталанная пошлость.
Ниже, переходя к разговору о приближающемся возвращении на родину, Есенин сетует: «Сандро, Сандро! Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждёт меня, так и возвращаться не хочется… Тошно мне, законному сыну российскому, в своём государстве пасынком быть. Надоело мне это блядское снисходительное отношение власть имущих…»