Днём позже в её версальский отель привезли свежую прессу с сообщениями о том, что Есенин успел наговорить на парижском перроне и в берлинском отеле.
Прочитав признание Есенина, что он женился на ней только ради денег, Дункан опешила.
Однако даже на эти хамские заявления окончательная её реакция была тоже не столько женской, сколь материнской: спустя час Дункан направила Кусикову телеграмму, где отчеканила:
«Необходимо, чтобы Есенин написал в „Chicago Tribune“ опровержение интервью, где говорится, что он никогда не любил меня, а оставался со мной из-за моего общественного положения, — такая статья показывает его в плохом свете».
Как будто для Есенина имела теперь хоть какое-то значение его репутация за пределами России — будь то Париж, Берлин или все Соединённые Штаты вместе взятые, включая район Бронкс.
В интервью, данном вечером того же дня, Айседора опровергла информацию, что Есенин украл у неё деньги: этот падший ангел только и делает, что наговаривает на себя.
Кроме того, Дункан потребовала, чтобы её освидетельствовал врач и сделал официальное уведомление, что на ней нет следов побоев.
Врач освидетельствовал и объявил, что следов нет.
Вот видите, сказала Дункан, а вы пишете, что он меня бил. А он не бил.
Происходящее ударило рикошетом и совсем невиновного человека — служанку Жанну.
К тому моменту, когда Жанна вернулась в Париж, Айседора внимательно изучила счёт из отеля «Крийон», пытаясь осознать причину столь внушительного количества нулей, и среди разбитых зеркал, графинов, тарелок, стаканов, переломанных шкафов, столиков и кушеток неожиданно обнаружила пропавшие — причём из номера Жанны — кружева и покрывала.
Что же получается? Дрянная девчонка решила, пользуясь безобразным скандалом, поживиться! Но управляющий отелем будет думать, что это её мальчик Есенин таскает кружева из гостиниц!
Айседора устроила Жанне жуткий разнос. Та рыдала и клялась, что не виновата, а кружева и покрывала видела в есенинских вещах, разбирая их в Берлине.
Дункан: «Ты лжёшь!»
Жанна тут же отбила телеграмму Кусикову: «Подтвердите, что покрывала и кружева у Есенина».
Зачем он их забрал из гостиницы, неясно. Из хулиганской вредности или на память? Матери в подарок? Что-то же надо из европейских стран привезти.
* * *
Эйфория по поводу желанного одиночества закончилась так же стремительно, как началась.
Видевшие Есенина в февральском Берлине запомнили его «худым», «бледным», «каким-то раздавленным».
Тогда он написал самые тяжёлые, самые злые стихи из «Москвы кабацкой».
Одно — обращение к женщине:
Сыпь, гармоника! Скука… скука…
Гармонист пальцы льёт волной.
Пей со мной, паршивая сука,
Пей со мной…
Второе — обращение к мужчине:
Пой же, пой, на проклятой гитаре
Пальцы пляшут твои в полукруг.
Захлебнуться бы в этом угаре,
Мой последний, единственный друг…
При Есенине почти неотлучно находился Кусиков.
Если первые стихи часто считаются посвящёнными Дункан, то касательно стихов о «единственном друге» Кусиков не сомневался: про него.
В одной из рукописных версий этого стихотворения действительно есть четверостишие, где Кусиков назван по имени:
Пой, Сандро, навевай мне снова
Нашу прежнюю буйную рать.
Пусть целует она другого,
Изжитая, красивая блядь.
Есенин часто читал его в Берлине, и Кусиков, пожалуй, был счастлив оттого, что упомянут в жутких исповедальных строчках. Такой чести мало кто удостаивался.
Именно в тот период Кусиков, наконец, «дорвался» до Есенина: в Москве ему вечно мешал Мариенгоф, в прошлый берлинский заезд друга почти постоянно стерегла и стреножила Айседора. И только сейчас стало ясно, как этот армянский черкес втайне ревновал Есенина.
Ещё несколько лет назад Кусиков всерьёз надеялся стать великим поэтом, но теперь, кажется, догадался, что звёзд ему на этом пути не достать. Зато появилась возможность претендовать на место первого есенинского друга и телохранителя — тоже немало.
Закончив цикл «Москва кабацкая», Есенин первоначально посвятит его целиком именно Кусикову как самому близкому на тот период человеку.
Вместе с тем конкретных стихов о «единственном друге» это посвящение, по большому счёту, не касается.
И первое стихотворение, и второе — архетипические.
Когда Есенин желал посвятить стихи конкретным людям — как в случае с Клюевым («Теперь любовь моя не та…»), Мариенгофом («Прощание с Мариенгофом») или Лидией Кашиной («Зелёная причёска…»), — ему ничего не мешало.