Следом начали переводить и в Польше.
Но Центральная Европа совсем не торопилась.
В марте Есенин выступал на вечере Объединения российских студентов в Германии в числе многих иных, но на правах мастера — самым последним.
Происходило всё в германском аэроклубе.
Есенин, вспоминает писатель Роман Гуль (пензенский знакомый Мариенгофа, белогвардеец, участник Ледового похода, в эмиграции ставший масоном), оделся во всё чёрное: «…в смокинге, в лакированных туфлях, — с колышущимся золотом ржаных волос. Лицо было страшно от лиловой напудренности. Синие глаза были мутны».
Есенин, будто нарочно, читал подряд все свои «матерные» стихи — и старые, и новые: и «Сорокуст», и про «паршивую суку», и про «пошли их на хер»…
Публика разделилась: кто-то аплодировал, кто-то кривился и презирал.
Когда все уже расселись за столы угощаться, Есенин, заслышав оркестр, вдруг выдал трепака и, хотя был пьян, Гуль признаёт, танцевал отлично — «как пляшут в деревне на праздник. С коленцем. С вывертом».
Из зала прокричали — то ли от восторга, то ли с затаённым злорадством, в надежде, что рухнет здесь и подохнет: «А вприсядку?»
Да пожалуйста — можем и так. Здоровье ещё не всё пропил.
«Есенин шёл присядкой по залу. Оркестр ускорял темп, доходя до невозможного плясуну. Есенина подхватили под руки. Гром аплодисментов».
По окончании вечера Гуль нашёл Есенина спящим — причём сидя на столе, поджав под себя ноги, среди грязной посуды.
Рядом с ним стоял недопитый графин с водкой.
Подошёл писатель Глеб Алексеев — тот самый, язвительно наблюдавший за Есениным в прошлый приезд.
Они растолкали Есенина.
Тот очнулся и сразу сообщил, что ему негде ночевать.
Алексеев пригласил Есенина к себе. Гуль пошёл их провожать.
— Знаешь, я ведь ничего не люблю, — признался ему Есенин по пути. — Ничего…
Некоторое время молчал, перебирая в голове, что именно не любит, но вдруг вспомнил:
— Только детей своих люблю. Дочь у меня хорошая — блондинка. Топнет ножкой и кричит: я — Есенина!.. Вот какая дочь… Мне бы к детям, в Россию. А я вот мотаюсь. Я и Россию ведь очень люблю. Она — моя, как дети.
Подумал — и добавил:
— И мать свою люблю.
Помолчал, ещё придумал:
— И революцию. Очень люблю революцию.
С этим, судя по всему, можно было жить, и Гуль высказал удивление, что же он тогда не любит, раз такой длинный список любовей.
— Не хочу в Россию, пока ей правит Лейба Бронштейн, — вдруг объявил Есенин.
Алексеев, доселе молчавший, вздрогнул и озадаченно поинтересовался:
— Серёжа, ты что… антисемит?
(Настоящая фамилия Алексеева была Чарноцкий, по происхождению он был поляк.)
— Я — антисемит? Да я тебя, Глеб, зарежу за это! — почти прорычал Есенин.
Роман Гуль, даром, что литовец, успел обрадоваться этому ответу; но Есенин тут же добавил раздумчиво:
— …и тебя, Глеб, зарежу… и какого-нибудь еврея заодно.
— Серёжа, у тебя ведь и сын есть? — поспешил Гуль перевести разговор.
— Есть… Но он чёрный. Жид. Сына я не люблю, — ответил Есенин.
* * *
На одной из прогулок Есенина с Кусиковым занесло к издателю Зиновию Исаевичу Гржебину, к тому времени выпустившему в Берлине отличный том есенинского избранного — в России ничего подобного ещё не выходило.
История не сохранила ни малейшего намёка на то, что именно послужило причиной конфликта, но и там случился отменный скандал.
Скорее всего, Есенин, мыкавшийся без денег, узнал, что книга продаётся хорошо.
В очередной час, когда захотелось продолжить праздник, а средства взять было не у кого, Есенин предложил навестить издателя Гржебина (на самом деле его звали Зелик Шиев).
И пошло-поехало:
— Зелик, вы мне должны!
— Сергей Александрович, ну как же я вам должен? Вот взгляните на договор!
— К чёрту ваш договор…
И так далее, вплоть до Лейбы Бронштейна и обещания кого-нибудь зарезать.
Полетела ли кушетка в окно, не важно, но Гржебин посчитал нужным написать самому Горькому:
«Если бы к Вам заявился Есенин, я бы очень просил Вас не принимать его. Он был у меня с Кусиковым, устроил скандал, по Вашему адресу позволил себе такую гнусность и вообще вёл себя так возмутительно, что дело чуть ли не до драки дошло. Лично я ликвидировал с ним все денежные и литературные дела».
Раз Гржебин посчитал нужным Алексея Максимовича предупредить, вполне возможно, что в пылу ссоры Есенин проговорился, что поедет к Горькому в Италию.