Даже Кусиков стал от него уставать. Поначалу Есенин часто оставался у Сандро в его съёмной комнате, сидели до утра, спали кое-как, едва ли не сидя. Но потом Кусиков начинал настаивать, чтобы Сергей шёл в отель. Брал машину, сам его доставлял.
Неизбежный диалог у входа: «Сандро, зайди в номер на минутку, надо сказать тебе кое-что». — «Тут говори». — «Ну, зайди, трудно тебе, что ли?»
Заходил, ещё сидели.
«Сандро, отправь телеграмму Изадоре. Чтоб приехала». — «Я уже отправлял позавчера». — «Я тебя прошу. Ещё раз отправь. Скажи, что Сергей хочет удавиться». — «Отправлю». — «Скажи, чтоб немедленно выезжала, а то не застанет меня в живых». — «Сделаю». — «Завтра же с утра сделай». — «Сделаю». — «Давай спать не будем, дождёмся утра, и вместе пойдём и отобьём телеграмму». — «Серёж, я один схожу. Посплю два часа и схожу». — «Точно?» — «Точно». — «А может, у меня останешься? И вместе пойдём?»
Хоть укачивай Есенина, чтобы заснул.
Иногда почти так и случалось — как с ребёнком: Есенин начинает дремать, Кусиков на цыпочках выходит — и вниз по лестнице чуть ли не бегом.
В другой раз Кусиков тому же Оцупу пожаловался на Есенина: «Он теперь всё время такой. Пьёт без просыпу, нервничает, плачет. Слова ему не скажи наперекор».
Можно вообразить, как, в очередной раз дурно, комковато выспавшись в отеле, Есенин поднимался с первым шумом на улице, принимал ванну, причёсывался и долго, разборчиво, с раздражением, разбрасывая вещи — всё равно горничная придёт, — выбирал, что сегодня надеть.
Стремление ежедневно выглядеть идеальным образом — одно из немногого, что его дисциплинировало.
Впрочем, запомнившаяся Оцупу бобровая шуба в едва ли морозном берлинском апреле — определённо перебор.
Так и ходил Есенин по Берлину нараспашку, похожий то ли на русского боярина, то ли на нью-йоркского сутенёра.
Беспризорный, сирота, мученик — искал людей, потому что одиночество могло закончиться катастрофически.
Первую рюмку опрокидывал один — в баре при отеле или в ближайшем ресторанчике, где его уже знали. Мир разом теплел, оттаивал, появлялись цвета, надежды, запахи.
Заказывал ещё рюмку, искал в карманах папиросы. Закуривал.
Выпивал вторую.
Вдруг вспомнив, начинал разыскивать во внутренних карманах фотографию детей. Была ведь, чёрт, точно же брал, как же так?
А, вот, в бумажнике. Блондинка и этот… нагулянный.
Ну, ничего. Всё равно я человек — у меня есть дети. Они меня ждут.
Минут десять после этого сохранялось хорошее настроение.
* * *
«Isadora browning darling Sergey libich moja darling scurry scurry» — такую телеграмму отправил Есенин Айседоре утром 2 апреля.
«Айседора, твой дорогой Сергей застрелится из браунинга. Если любишь, моя дорогая, приезжай скорей, скорей».
На фоне многочисленных телеграмм, которые он отправил ей к тому дню, эта поразила Айседору полной беззащитностью. Как будто погибший ребёнок позвал.
Только ребёнок и может так о себе говорить: я твой дорогой, любимый — неужели не спасёшь? Разве что слова «мама» не хватало в телеграмме.
С момента их встречи прошло ровно полтора года. Остаётся только поразиться, что за полтора года постоянного общения с Айседорой через разнообразных переводчиков и без них, а также неизбежных контактов с управляющими гостиницами, барменами, официантами и полисменами Есенин ухитрился не выучить и пары осмысленных фраз на английском или французском. Тоже своего рода талант.
Но в случае с телеграммой его тотальное нежелание постигать чужую речь точно сыграло в его пользу.
Полтора месяца не желавшая видеть Сергея Дункан в буквальном смысле сорвалась с места, хотя всё ещё болела.
Через минуту после прочтения телеграммы сообщила: полдня на сборы, завтра выезд.
Между прочим, никаких денег с тех пор у неё так и не появилось.
Что ж, и это не проблема для любящей женщины.
Айседора заложила любимейшие свои картины Эжена Каррьера, хотя ничего из всего, что имела, не ценила так высоко, — и получила от ростовщика 60 тысяч франков и машину с шофёром.
Позвала Мэри Дести, уже насмотревшуюся на Есенина впрок.
— Мэри, если ты настоящий друг, будь со мной. Мысль, что он убьёт себя, сводит меня с ума. Молю тебя, Мэри.
— Воля твоя, значит, едем! — говорила та, с удивлением обнаружив, что Айседора выздоровела за считаные минуты: исчезли разом и температура, и вялость, и головокружение, и мигрень.
— Ехать будем без остановок, — сообщила явившемуся водителю, лично загрузив чемоданы.