Отказаться, учитывая всю гостиничную предысторию, было бы с её стороны непозволительно, — и она согласилась, погладив руку Сергея, чтобы тот не ревновал.
Едва она поднялась, Есенин крикнул:
— Ещё шампанского!
Айседора танцевала с мужчиной танго — выглядело это блистательно; они сорвали громкие аплодисменты.
Кое-как привыкший к «античным», «метафорическим» танцам Айседоры, Есенин увидел её совсем иной: внешне сдержанное танго было преисполнено внутренней бешеной сексуальности — и эта сексуальность клокотала в ней.
К тому же Есенин, умевший исполнить русскую плясовую, понял, что танцевать так, как этот господин, он, увы не сумеет никогда.
Дункан, даже танцуя, видела, что Есенин, заливая своё бешенство, стремительно напивается. Финал вечера становился в равной степени очевиден и непредсказуем.
Ведя себя как ни в чём не бывало, чтобы, боже упаси, не разозлить Есенина, Айседора сказала ему, что поднимается наверх, и ласково позвала:
— Пойдём со мной, Серьожа!
Тот махнул головой:
— Нет. Нет. Иди одна. Нет.
— Хорошо, Серьожа, приходи, я тебя жду.
Предупредив метрдотеля, что её муж болен и пить ему нельзя, поэтому лучше его деликатно препроводить в номер, Айседора поднялась наверх и застыла в тоскливом ожидании.
«Только бы всё прошло спокойно, только бы всё прошло спокойно, только бы всё…»
Раздался грохот.
Грохот приближался.
Такое ощущение, что с первого этажа, наверх, по всем лестницам, поднималось стадо рогатого скота.
Наконец открылась дверь.
Как минимум сразу три метрдотеля пытались втолкнуть в номер Есенина.
Тот упирался и кричал:
— Шампанского! А я сказал — шампанского! Иначе я вас, мать вашу…
— Господи, дайте ему шампанского, сколько он пожелает! — взмолилась Айседора.
Метрдотели оставили Есенина и бросились за шампанским.
Через минуту всё было: три бутылки в трёх ведёрках, лёд.
Но Есенина была уже не остановить:
— Ты, сука, с этим… танго, сука… я тебе поверил, а ты…
Начался скандал.
Есенин по старой привычке потащил Дункан по полу, схватил пальто и выбежал прочь, грохнув дверью.
На выходе показал швейцару пальцами:
— Денег, денег мне дай! Money, да! Я верну! Вот молодец!
И пропал.
К утру, когда Есенин вернулся, их попросили сегодня же оставить «Карлтон».
— И деньги, кстати, верните швейцару.
* * *
С Кусиковым совсем нехорошо получилось.
Есенина, едва ли не бездыханного, мало что осознающего, перевезли в очередной отель. С горем пополам сняли «Резервуар» в Версале: в самом Париже желающих их приютить больше не было.
Про Кусикова при этих передвижениях забыли вовсе.
Ему была проплачена одна ночь в отеле.
Утром он проснулся — а ему говорят:
— Выметайтесь отсюда и вы, господин.
Кусиков кинулся в номер к Есенину — а там уже прибираются.
Он вниз:
— А где эти жильцы — Сергей, Айседора?
Ни портье, ни управляющий понятия не имели, куда съехали миссис Дункан и мистер Есенин. Даже знать об этом не желали.
Ситуация отягощалась тем, что вещи Кусикова были в общем с Есениным и Дункан багаже и они то ли увезли его чемодан, то ли оставили здесь с несколькими своими в качестве залога.
В любом случае Кусикова к вещам не подпустили.
Он оказался в незнакомом городе без денег, лишённый даже смены белья.
Весь день Кусиков, голодный, метался пешком вдоль и поперёк Парижа, пытаясь разыскать хоть каких-то знакомых. Чёрт, в каких кабаках они собираются?
Никого не нашёл. Следующую ночь ему пришлось провести на бульваре. Новый опыт, вполне поэтичный, хотя всё-таки прохладно.
На второй день, через каких-то дальних знакомых нашёл Константина Бальмонта. Тот чувствовал себя в Париже уверенно: снимал четырёхкомнатную квартиру на улице Беллани, неподалёку от Латинского квартала, за 600 франков в месяц, периодически читал в Сорбонне лекции, дружил с французскими классиками и постоянно издавался.
В том же 1923-м его наряду с Буниным и Горьким выдвигали на Нобелевскую премию, все трое не прошли — и тем не менее его статус это повысило.
Бальмонт, однако, помнил, что в голодном 1919 году в имажинистском издательстве «Чихи-пихи», руководимом по большей части Кусиковым, вышел коллективный сборник «Жемчужный коврик», где, помимо кусиковских стихов, было 15 его собственных и он даже что-то получил с продажи тиража, так что чувствовал себя почти должником.
Кусиков был симпатичен Бальмонту до такой степени, что тот посвятил ему в разные годы четыре стихотворения и ещё одно — его сестре, что позволяет предположить, что мэтр заходил к семье Кусиковых в гости.