Остаётся только удивляться, как из французского далёка Есенин увидел и навек запечатлел константиновский пейзаж.
Второе:
Мне осталась одна забава:
Пальцы в рот и весёлый свист.
Прокатилась дурная слава,
Что похабник я и скандалист…
Никакой поэтической позы в этих стихах не просматривается. Он эту славу не столько выдумал ради образа, сколько нёс на себе, как крест. Есенин признаётся:
…Дар поэта — ласкать и корябать,
Роковая на нём печать.
Розу белую с чёрною жабой
Я хотел на земле повенчать…
И эта романсовая «роковая печать» могла бы вызвать недоумение и скепсис, если бы и она не была истинной.
Роковая печать стояла на его сердце.
…Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились,
Значит, ангелы жили в ней…
И в этих есенинских ангелов верила не только всепрощающая Айседора, но и многие, многие иные.
Смог бы Есенин написать эти любимые целым народом стихи, если бы не вёл изо дня в день такую жизнь? Наверняка солгал бы каким-нибудь неловким, выдуманным, слишком поэтическим словом — и никогда тысячи и тысячи русских людей не стали бы их повторять на память как удивительную поэтическую молитву.
* * *
На очередном витке — тело хотя и 27-летнее, а загнанное — Есенин приостановился. Скорее всего, неудачная драка с белогвардейцами так подействовала.
К ним в гости наведались есенинские переводчики Франц Элленс и Мария Милославская и сообщили, что тираж его сборника на французском почти продан.
Это был какой-никакой успех.
Значит, его всё-таки читают во Франции! Люди, способные оценить его поэзию за пределами России, всё-таки существуют!
Пусть их тысяча человек — но это тысяча французов. Открытие.
Стоило полтора года разъезжать, чтобы, наконец, обрести хоть какую-то надежду.
— Хочу, — говорит Айседоре, — большой поэтический вечер. И чтоб не для эмигрантов, а для местных людей. Чтоб никаких русских там не было вообще. Потому что важно понять: а слышат ли здесь?
— Конечно, май дарлинг, конечно. Давай сделаем так: сначала ты расскажешь о себе — французы ценят обстоятельность, порядок, подход, — переводчик бережно донесёт твою речь собравшимся. Затем твои стихи будут читать французские артисты. Затем ты прочтёшь на русском — ты настоящий артист: даже не понимая языка, они оценят. Все узнают, что ты гений.
Это был удивительный план. Начали подготовку к выступлению.
Выбор площадки был очевиден: брат Айседоры Раймонд Дункан был хозяином небольшого театра.
Сразу предупредил сестру:
— Айседора, одно условие: твой Есенин должен быть трезв.
— Я знаю, Раймонд, я знаю, прекрати. Посмотри на него! Посмотри, как он волнуется! Он не будет пить до самого выступления. Он принесёт театру успех. Ты останешься доволен.
Договорились с артистами театра «Комеди Франсез», что они будут читать стихи Есенина по-французски.
Вечер состоялся 13 мая.
Зал был полон.
Минимум три четверти публики — французы. Замечательно, что явилось заметное количество местных американцев: антиреклама, которую Есенину устроили в американской прессе, всё-таки сыграла свою роль. Его запомнили даже эти, максимально далёкие от поэзии, господа. Впору было возвращаться в Америку с чтениями.
Самую малую часть публики составляли русские.
Каждое появление Есенина на публике в Париже и в Берлине отражено сразу в нескольких источниках: видно, что плюс-минус одни и те же люди перемещались с вечера на вечер. Но это майское выступление из числа известных эмигрантов посетил и рассказал о нём только писатель Михаил Осоргин.
Объяснения просты: объявления печатали только на французском, билеты стоили дорого. Официанты, таксисты и русскоговорящие рабочие французских заводов попасть сюда имели мало шансов.
Французы традиционно сдержанны в проявлении своих чувств, но даже учитывая это, можно признать: вечер прошёл успешно.
Одет Есенин был в очень шедший ему светло-серый двубортный костюм с мягким воротником и белые гетры.
Осоргин пишет: «Я увидел не мечтательного юношу, неистово жестикулирующего, декламируя свои стихи на уютной сцене театра Раймонда Дункана, а подлинного скифа в стеснительном костюме парижского бульвардье».
Есенин был кристально трезв, очень спокоен, немного говорил о себе, ругал США, вызвав тем самым тоскливое подмыкивание у части американской публики и скрытое удовлетворение французских слушателей; отлично прочитал «Исповедь хулигана» и несколько стихотворений.