Лучшие люди Парижа, наслаждавшиеся классической музыкой, обратили взоры к нему и услышали, что они (цитируем мемуариста) — «банда надутых рыб, грязные половики для саней, протухшие утробы, солдатское пойло».
— Вы разбудили меня! — орал Есенин, подыскивая подходящий предмет, чтобы бросить в этих людей.
Мемуарист не очень хорошо знал русский язык и, судя по всему, в словосочетании «свиное пойло» услышал что-то созвучное с «войной», а посему ошибочно определил это как «солдатский суп»; в свою очередь таинственные «половики для саней» были, безусловно, обычными «ссаными тряпками».
Да, так назвал Есенин гостей Айседоры.
Необходимый предмет был им обнаружен: огромный канделябр.
Есенин схватил его и запустил в огромное зеркало — будто бы репетируя финальную сцену «Чёрного человека».
Зеркало с грохотом осыпалось.
Французские мужчины, даром что богема — музыканты, журналисты, танцоры, — не растерялись и бросились на русского поэта.
Его скрутили. Связанный, он продолжал страшно обзываться и поносить французскую нацию.
Кто-то вызвал полицию. Явились четыре ажана на велосипедах.
Связанного Есенина, стараясь не задевать головой о двери, вынесли и только на улице ослабили путы.
Высвободив руки и ноги, Есенин на удивление покладисто пробормотал:
— Полиция — хорош. Идти с вами!
Как часто бывает с русскими, ему казалось, что ломаная русская речь будет понятнее этим недотёпам.
Его доставили в ближайший комиссариат и, оформив как дебошира, оставили там ночевать.
На этот раз близкие Айседоры не дали себя переубедить и настояли, чтобы Есенина отправили на освидетельствование в психиатрическую лечебницу.
Утром Айседора и её товарищи забрали озадаченного происходящим Есенина из комиссариата и повезли в самое дорогое частное заведение Парижа подобного типа — клинику «Maison de Santé».
— Айседора, скажи мне, куда мы едем.
— Серьожа, успокойся. Всё будет хорошо.
Знаменательно, что в «Maison de Santé» тогда же лечился французский классик, эротоман, много писавший о проститутках, поэт Пьер Луис.
Ему было 53 года, жить ему оставалось на полгода меньше, чем Есенину. Про «паршивую суку» Пьер понял бы, про «я читаю стихи проституткам» — тем более.
Вообразите себе картину: Пьер Луис сидит на скамеечке, к нему тихо подсаживается Сергей Есенин.
«Я Сергей, сава». — «Я Пьер, мерси».
Есенин рассказал бы ему про «Москву кабацкую», а тот — про свою книжку «Женщина и паяц». Есенин сказал бы:
— Да, я, кажется, знаю, о чём она.
Неплохой сюжет, скажем, для картины.
— Я хотела бы, чтобы моего мужа осмотрели сегодня же, — попросила Дункан встретившего её управляющего клиникой.
— Конечно, — ответил он. — Но вам придётся немного подождать — профессор Пьер Жане занят.
Жане был светило! Его воспринимали как безусловного мэтра французской психологии и психиатрии.
Он поговорил сначала с Айседорой.
Затем провёл осмотр Сергея Есенина, попросив Дункан подождать в коридоре.
Всё это время Дункан не находила себе места.
Как она вернётся в Россию? Что она скажет советским вождям? Анатолию Мариенгофу? Иле Иличу?
«Айседора, как прошла поездка? Где Есенин?» — «Поездка прошла очень успешно! Есенин в парижской психбольнице!»
Пьер Жане вышел с улыбкой.
— Что? — охнула Айседора.
— Ваш муж здоров, — ласково ответил мэтр.
— Вот видите! — ликуя, воскликнула Дункан, обращаясь сразу и к брату, и к секретарю, и к своим подругам, не оставившим её и в этот час.
Те, насколько смогли, состроили в меру обрадованные физиономии. Да-да, они всё видят. Они всё видели. Но так как это были всего лишь французы, никаких статей о «погроме» наутро не появилось, и шлейфа от этой истории не осталось никакого. Иногда пьяная драка — всего лишь пьяная драка.
Есенина выписали в тот же день.
Пьер Луис остался без товарища.
Будучи удовлетворены вердиктом французского психиатра, зададимся, наконец, и мы вопросом: а был ли Есенин на тот момент в какой-то степени нездоров психически?
Кажется, нет.
Сам тип его поведения — с матерщиной, дебошами, драками и битьём женщины — не был, признаем очевидное, аномальным в крестьянской или мещанской среде России того времени. В русской классике более чем достаточно примеров, иллюстрирующих это нехитрое утверждение.
Да, отец Есенина никогда не отличался ничем подобным, но был, по крестьянским меркам, как раз исключением: селяне считали его едва ли не за больного: не пьёт, не куражится, не дерётся — потерянный какой-то. Остальные мужики традиционно колотили друг друга до полусмерти, пропивали всё до копейки, гоняли жён, пугали детей, а потом страдали и каялись с похмелья.