Далее интонация становится чуть более личной:
«Прошлую субботу выражение Вашего лица мне показалось таким жалостно-болезненным, что я пожелала Вам ещё горячей вернуться на милую Вашу родину».
Теперь к главному — к тому, о чём она неотступно думала все эти дни в Нормандии:
«Вы знаете сами, дорогой господин Есенин, какой заботливостью я Вас окружила, и что низко было предположить, что в моём образе действий крылось другое чувство. Мой идеал не сходится с человеком, который Вы есть; кроме того, Вы умеете иногда становиться достаточно неприятным, чтобы заставить забыть, что Вы — очаровательное существо. Но предо мной был только поэт, только мозг, гибель которого я чувствую, спасти который я хотела; это поэта я хотела вырвать из злополучного для Вас бытия, которым является обстановка, в которой Вы пребываете в Париже и везде в Европе, с тех пор как Вы уехали из России».
Только поэт, только поэт, только поэт… Так уговаривают себя.
«Как я буду счастлива, когда мне напишут, что Вы, наконец, уехали. Не мне Вам на это указывать. Однако я подчёркиваю, что для приписываемых мне чувств к Вам странно пожелать это расставание навсегда. Ибо в самом деле я Вас никогда не увижу больше».
Что думают женщины, когда пишут письма, где из строки в строку настойчиво уверяют адресата: не было никакой любви, — и прогнозируют вечную невстречу? Конечно же, они думают, что в ответ придёт короткое письмо: «Прекрати это всё. Напиши адрес, где ты в Нормандии. Я приеду». Но, кажется, Габриэль была достаточно мудрой, чтоб догадаться о невозможности такого ответа.
«Вы мне обещали прислать Вашу первую книгу или поэму по возвращении. Это будет одна из моих самых прекрасных радостей…»
Явно пропущено: лучше бы ты приехал сам, сам, сам…
«…если Вы об этом не забудете. Она будет по-русски, но я дам её перевести — и пойму, потому что понимаю и люблю русскую душу, — как люблю балованное дитя».
Тебя, Сергей. Я тебя люблю.
Письмо завершалось словами: «Если бы память обо мне могла достаточно долго сохраниться у Вас, чтобы удержать Вас, когда Вы снова склонитесь выкинуть сумасшедшее коленце, если бы я обладала какой-то душевной силой, которая внедрила бы в Вас только одну мудрость: не пить больше, — я считала бы себя благословлённой богами».
Поразительно, но почти в те же дни ещё одна девушка, тоже с французской кровью — Галина Бениславская — бродила по Рязани и жаловалась подруге, что забыла фотографию Есенина и его «Пугачёва», с которыми не расставалась никогда; места, где, быть может, проходил человек, которого она продолжала безнадёжно любить, тоже заставляли её чувствовать себя благословлённой.
Иные неглупые мужи не могли подчас разглядеть в Есенине такое, что, безусловно, чувствовали несколько женщин, сносивших его алкоголизм, его измены, его грубость, его слабость и, наконец, полную обречённость своего чувства к нему.
* * *
11 июля префектура Парижа выдала Есенину удостоверение личности № 2005 для проезда в Германию. В тот же день он выехал в Берлин. До железнодорожного вокзала его провожали Айседора и Мэри Дести.
Усадив Есенина в поезд и помахав в окно отъезжающего вагона, Дункан выдохнула:
— Слава богу, это закончилось.
«Впервые за много дней она спокойно спала ночь», — вспоминала Дести.
На другой день, 12-го, Дункан уехала из своего ставшего внезапно почти безмолвным особняка по разнообразным и неотложным делам. Надо было слишком многое успеть, пока Есенина не посадили за что-нибудь в берлинскую тюрьму.
Вернувшись к обеду, Дункан, будто пронзённая чем-то, встала у входа.
Не двигаясь с места несколько секунд, она горестно, шёпотом призналась служанке:
— Господи, у меня галлюцинации. Я снова слышу его голос… О, как же я устала.
Служанка подняла на неё молящие глаза:
— Мадемуазель Дункан, это не галлюцинации.
Дункан выронила сумочку и схватилась за косяк.
— Он вернулся, — сказала служанка.
Вина, впрочем, была не его.
Дункан, отправляя мужа в Берлин, могла бы догадаться, что путь туда лежит через Бельгию, а следовательно, Есенину понадобится ещё и бельгийская виза.
Его просто высадили из поезда на границе Бельгии.
Более того, он сам нашёл дорогу домой.
И теперь уже праздновал возвращение.
Давний есенинский знакомый, поэт Константин Ляндау, спустя несколько дней в каких-то гостях познакомился с Айседорой. Спросил, как его старый друг Сергей, где он.
Не совсем трезвая, та спокойно ответила:
— Он меня бил. Он день и ночь пьёт с проститутками.