Помолчала и снова повторила ту же фразу.
Посоветовала прийти завтра вечером в особняк на рю де ла Помп — может быть, Есенин соблаговолит вернуться.
Ляндау зашёл на следующий день.
«Прямо передо мной у противоположной стены, — вспоминал он, — в окружении бесчисленных пустых бутылок от шампанского, расставленных в два или даже в три ряда, я увидел широкий диван и как-то криво лежащего на нём Сергея Есенина».
Не в силах подняться навстречу приятелю, Есенин махнул ему рукой.
Глаза его, вспомнит Ляндау, «лихорадочно блестели, а исходившее из самой глубины горячечное возбуждение предвещало опасные вспышки ярости».
Поговорили о том о сём, перебрали судьбы знакомых.
Ляндау прочитал Есенину свои стихи. Есенин лениво сказал в ответ:
— Очень мило… — и потянулся к шампанскому.
24 июля, справив все необходимые визы, Айседора и Сергей выехали из Парижа в Берлин, вдвоём.
30 июля поезд доставил их из Берлина в Ригу.
2 августа они отправились по железной дороге из Риги в Москву.
3 августа прибыли.
Их зарубежное путешествие завершилось без человеческих жертв, что само по себе стоит воспринимать как безусловную удачу.
За год с лишним Есенин, помимо первых версий «Чёрного человека» и «Страны негодяев», написал всего восемь стихотворений.
Если мерить в тех самых чертях, что загнездились в душе, или в литрах спиртного и помнить о надорвавшейся печени — адова была поездка.
Но если всё здоровьем измерять — быть может, вообще не стоит задумываться о поэзии.
Глава пятая
«Чтобы ярче гореть…»
1923–1924
В Москве их встречали Ирма Дункан и Илья Ильич Шнейдер.
Есенин был в лайковых перчатках, в костюме, с тростью с костяным набалдашником: ему важно было показать, что вернулся не прежний константиновский Серёжа, а принц заморский.
Сойдя с поезда, Дункан сказала Шнейдеру — перейдя на немецкий из опаски, что английский или французский Есенин всё-таки сможет понять:
— Я привезла этого ребёнка на его родину, но у меня нет более ничего общего с ним…
Она обманывала или, вернее, уговаривала себя.
В первые дни на родине Есенин, к удивлению Айседоры, стремительно изменится.
Станет собранным, деловым, своеобразно ловким — в общем, таким, каким умел быть до заграницы и каким его знали ближайшие друзья.
Первым делом Есенин сделает две вещи: посетит своих детей и свяжется с Мариенгофом.
Если совсем по порядку, то так.
Они завезли багаж на Пречистенку, но даже не стали отдыхать после поезда — Есенину не терпелось вырваться в Москву, показать себя, насмотреться на оставленные им улицы и переулки: помнит ли каждая собака его лёгкую походку…
Для начала едут с Айседорой, Ирмой и Шнейдером в «Стойло Пегаса».
Там Есенин забирает часть денег, причитающихся ему как одному из учредителей.
Деньги не помешают.
Совершенно случайно встретил в «Стойле…» Рюрика Ивнева — обрадовался, как самому дорогому: после этих путешествий любое русское или, если угодно, советское лицо казалось прекрасным, родным.
В «Стойле…» Есенин обедать отказывается — что ты! европеец! к другой кухне привык! — спрашивает: какой у нас теперь самый лучший ресторан? Да всё тот же, говорят, — «Эрмитаж».
Значит, едем в «Эрмитаж».
Сто вопросов к Рюрику: как сам, как все, что нового, как Вадим, где Толя?
Мариенгоф — в Крыму, с женой и маленьким сыном Кириллом.
По дороге Есенин заскочит на телеграф и переправит Мариенгофу в Крым 100 рублей: сюрприз. Пусть догадается, от кого.
На другой день пошлёт ему телеграмму: «Приехал приезжай Есенин». Он даже не собирался спокойно дожидаться его из Крыма, а намеревался перезапустить их крепчайшую дружбу немедленно.
С телеграфа направится в дом Мейерхольда.
Он ведь действительно ждал этого дня, воображал его себе. И вот всё происходит наяву: ему нет ещё и двадцати восьми, он — первый русский поэт, он написал небывалые стихи, а какие напишет ещё! — и он идёт к своим детям.
Как ни странно, дочка Таня запомнила этот день и описала его:
«Я находилась в своём естественно-прыгающем состоянии, когда кто-то из домашних схватил меня. Меня сначала поднесли к окну и показали на человека в сером, идущего по двору. Потом молниеносно переодели в парадное платье. Уже одно это означало, что матери не было дома — она не стала бы меня переодевать.
Помню изумление, с которым наша кухарка Марья Афанасьевна смотрела на вошедшего. <…>
Старуха, очевидно, знала, что у хозяйских детей есть родной отец, но не подозревала, что он так юн и красив. <…>