Но Рюрик, каким бы милым он ни был, — для Есенина не тот боец, с которым можно идти в атаку. Этот при первой опасности отступит, а потом как ни в чём не бывало вернётся. На него и обижаться было за это невозможно. Рюрик был не совсем, с позволения сказать, мужчиной; и хотя Есенин к этой теме ещё со времён своей петроградской юности относился в целом спокойно, всё же к числу ближайших своих товарищей Ивнева никогда не причислял. Есть он — и есть. Нет — и ладно.
Шершеневич на тот момент переживал бурный роман с актрисой Юлией Дижур и если и встречался с Есениным, то мельком. Да и не было у Есенина к Шершеневичу никакой душевной тяги — только ровное уважение.
Зато куда ближе, чем прежде, Есенин сойдётся с Иваном Грузиновым.
Человек с «обычным», не очень подвижным лицом, не столь «шампанский», как Толя и Вадим, без, казалось бы, ярко акцентированных личностных качеств, флегматичный, прозванный Иваном Тишайшим, — и, тем не менее, автор десятка любопытных стихов (но куда большего количества надуманных), Грузинов написал одну небезынтересную работу по теории имажинизма. Впрочем, в смысле филологического интеллекта звёзд с неба не хватал, зато любил Есенина, был именно ему, из всей тройки, безоговорочно предан. Грузинов и тогда уже воспринимался Есениным как младший товарищ, хотя был на два года его старше. Участвовал в Первой мировой, воевал, но, впрочем, ничем не выдавал своего прошлого, никогда о нём не говоря и в стихи его не допуская.
Наконец Есенин с радостью узнаёт: Ширяевец перебрался в Москву.
Поблизости оказался сильный собрат — и это уже меняло картину.
Надо было писать Клюеву ещё одно примирительное письмо, разыскивать Орешина и Клычкова — и заново сбивать банду из старых коней.
Вообразить только: впереди — Есенин, слева за ним вослед — Мариенгоф, Шершеневич, Ивнев, Грузинов, толпы «имажинисточек» и «имажинят», а справа — дьячок смиренный, Александр, Петя, Сергей, иные селяне…
Какой тут Маяковский сравнится!
Знаменательно, что, будучи осведомлён если не о всех, то о части жестоких выпадов крестьянских собратьев по поводу имажинистской истории, Есенин, при всей его в этом смысле чувствительности, а порой и злопамятности, обиды на них не держал.
Между прочим, Есенин, случайно узнав, что одна из критических статей о нём, написанная ещё до начала имажинистской истории и опубликованная под псевдонимом, принадлежала перу Шершеневича, затаил обиду на Вадима навсегда. А тут крестьянская братия его рвала за штанину, малевала на воротах обидные слова — и ничего. Мариенгоф — и тот в своё время удивлялся, как Есенин раз за разом спускал Орешину такие злобные выходки, за которые другого бил бы смертным боем.
Есенин разузнал адрес Ширяевца, примчался к нему. Тот жил в общежитии Всероссийского союза писателей на Тверском бульваре, дом 25. Полюбовались друг на друга, и Есенин тут же выложил ему задуманное.
Хочу, сказал едва ли не заговорщическим шёпотом, свой журнал.
— А как же «Гостиница для путешествующих в прекрасном»? — не без сарказма спросил Ширяевец.
Есенин отмахнулся: это не совсем то; имажинистский журнал — частная история, а он хочет делать общероссийский, но с заходом от деревни. И с этой идеей он, Есенин, хочет идти… к Троцкому.
— Название? — спросил Ширяевец.
— «Вольнодумец»!
— Не позволят.
— Тогда: «Россияне».
Есенин отчего-то был уверен, что всё сложится, что за ним пойдут и крестьянские собратья, и тем более имажинисты. И банда у него будет ого-го! Всем «лефам» и Пролеткультам нос утрут.
Ширяевец — может, и без желанного Есенину жара — идею с журналом одобрил. А давай. А попробуем.
Тогда же в Москву вернулся другой давний есенинский знакомый — Василий Наседкин. Тоже свой человек: из уфимских крестьян, отвоевал, демобилизовался, учился теперь на Высших литературно-художественных курсах, которыми руководил Брюсов.
Есенин и его решил подтягивать на свою орбиту.
Отдельной темой в есенинском случае было высмотреть, кто объявился из поэтической молодёжи, чтобы вовремя выхватить из пролетарских или лефовских лап.
Некоторое время Есенин был очарован яркой работой молодого пролетарского поэта Василия Казина, тоже своего знакомца. Но ещё за границей, прочитав его первую книжку, с раздражением отписал Мариенгофу, что надежды не оправдались. (И, увы, угадал — Казину предстоит долгая жизнь, он переживёт большинство своих современников, но больше никогда не дотянется до уровня нескольких первых своих стихотворений, поразивших в начале 1920-х не только Есенина, но и Маяковского.)