В былые годы публику привлекал шум вокруг пресловутого имажинизма, а теперь шум вокруг самого имени Есенина перекрывал разом все имажинистские скандалы и выходки.
Это не умаляет одарённости имажинистов, просто масштаб изменился. Если бы Есенин позвал приветствовать его со сцены Ширяевца или Орешина, реакция была бы ещё хуже — в зале просто не поняли бы, что это за люди: осветители? управляющие Политехническим? может, из жилищной конторы?
Есенин, остававшийся внешне спокойным, оказавшись на сцене один, вдруг разволновался. С таким-то опытом выступлений!
Первой частью вечера должен был стать его доклад о поездке. В сущности, он мог пересказать только что написанный очерк — но даже с этим был не в состоянии справиться.
С минуту он просто не мог начать говорить и стоял, озадаченно глядя на публику.
Публика в ожидании смотрела на него: может, так задумано и это театральная пауза?
Есенин успел, наверное, обругать себя за слишком затянувшуюся трезвость: оказалось, это состояние имеет неожиданные минусы.
Или встреча с Троцким так дорого обошлась его нервной системе?
Наконец заговорил.
Но устная речь никак не складывалась воедино, всё путалось: Париж, Берлин, Берлин, Париж… Зачем-то несколько раз обругал «Леф». И всё время на язык лезли эти чемоданы — Есенин и раз, и два, и три упомянул про их с Айседорой огромный багаж, сам уже понимая, что происходит какая-то ерунда.
Паузы между фразами становились всё длиннее.
В зале раздались смешки.
Там сидела Галя Бениславская и едва не умирала от жалости: ну что же он, что же он…
Озадаченный Иван Приблудный не мог понять: и это наш хвалёный Есенин?..
За сценой криво ухмылялся, вытирая болезненный пот, Мариенгоф: ну, Сергуня, разгоняйся…
Есенин оставил Европу в покое и решил перейти к Нью-Йорку. Кажется, про Нью-Йорк он помнил больше. Итак, пароход. Итак, 15 чемоданов. Приехали. В Чикаго на улицах видел стадо коров.
В зале кто-то не выдержал и спросил ледяным голосом:
— И это все ваши впечатления?
Есенин вдруг засмеялся и махнул рукой:
— Да, зачем это всё… Я лучше стихами, правда?
Едва он начал читать, всё изменилось.
После каждого стихотворения публика неистовствовала.
Есенин прочитал «Москву кабацкую», отрывки из «Страны негодяев».
Затем вышли имажинисты, сначала трое старших — Толя, Вадим, Рюрик, следом трое младших — Грузинов, Ройзман, Эрдман. Читали своё — их перетерпели и дождались возвращения Есенина.
«…явью был триумф, — пишет Ивнев, — небывалый триумф поэта, покорившего зал своими стихами».
«Вечер закончился поздно. Публика долго не расходилась и требовала от Есенина всё новых и новых стихов. И он читал, пока не охрип. Тогда он провёл рукой по горлу, сопровождая этот жест улыбкой…»
* * *
В августе Мариенгоф пишет Есенину новое посвящение:
И нас сотрут, как золотую пыль,
И каменной покроют тишиной.
Как Пушкин с Дельвигом дружили,
Так дружим мы теперь с тобой…
Анатолий втайне печалился, что жизнь их не склеивается так ловко, как в прежние времена.
Есенин предложит Мариенгофу:
— А давай, Толя, вместе купим большую квартиру!
Жить один Есенин не хотел категорически, а с кем ещё тогда селиться, как не с Толей.
Подразумевалось, что и Никритина с Кирой будет где-то там… в дальних комнатах.
Мариенгоф ответил:
— Конечно, давай.
Но надо отыскать огромный мешок денег или принудить советскую власть расщедриться на предоставление жилья поэтам.
В этих невесёлых размышлениях Есенин предпринимает вторую, после Нади Вольпин, на этот раз почти невольную попытку возобновить давно оставленные отношения — с Галей Бениславской.
У Гали, в отсутствие Есенина пережившей тяжелейший нервный срыв и понемногу пришедшей в себя, на тот момент сложились отношения с Сергеем Покровским — женатым, имеющим двоих детей.
Покровский и Бениславская вместе работали в редакции газеты «Беднота», он — сотрудником, она — помощником секретаря.
Покровскому было около сорока лет, он родился в Рязани и в юности писал стихи. Чувство его к Галине было серьёзно, страстно, огромно.
Покровский знал о прежних отношениях Сергея и Гали — влюбился в неё ещё до отъезда Есенина за границу и, по сути, занял освободившееся место.
Едва стало известно, что Есенин вернулся, Галя написала Покровскому записку: «Узел затягивается ещё туже».
Покровский, безусловно, не желал возобновления романа своей любимой женщины с Есениным. Он стремился попасть на тот самый вечер в Политехническом (как будто его присутствие остерегло бы Галю от неминуемого!), но не смог из-за работы.