В реальности Клюев вёл себя подобострастно, Есениным и его компанией восхищался, а взгляд его был медов и неотрывен.
После Клюева Есенин, как задумал ещё в Москве, зашёл к давнему приятелю, режиссёру Виктору Шимановскому, на Центральную агитстудию Политпросвета. Не оставлял надежды когда-нибудь увидеть «Пугачёва» на сцене — и Шимановский вроде бы выказывал готовность его поставить.
На читке, в числе прочих, был поэт Всеволод Рождественский, который записал: «На нас глядело опухшее, сильно припудренное лицо, глаза были мутноваты и грустны.
Меня поразили тяжёлые есенинские веки и две глубоко прорезанные складки возле рта. Раньше этого не было. Выражение горькой усталости не покидало Есенина ни на минуту, даже когда он смеялся или оживлённо рассказывал что-нибудь о своих заграничных странствиях».
Несмотря на вид, в описании которого сошлись Клюев и Рождественский, читал Есенин по-прежнему превосходно.
Актёры были поражены и вдохновлены. Шимановский загорелся ещё больше, тем более что у него был уникальный претендент на главную роль — некто Георгий Орлов, курский крестьянин, явившийся в Петроград и поразивший всех своим актёрским даром. (Через несколько лет он станет солистом Театра оперы и балета имени Кирова.)
Однако с «Пугачёвым» и в Петрограде ничего не выйдет.
Спустя четыре дня, 17 октября, Есенин и Приблудный, забрав Клюева, вернулись в Москву.
* * *
Приехала Айседора или ещё нет, Есенину было уже не важно: Клюев рядом.
Теперь Есенину ужасно хотелось похвастаться Клюевым и Бениславской, и Мариенгофу.
Может быть, даже — поймал себя на мысли — Изадоре. Родной же человек.
Но было и по-настоящему важное дело, завязанное на Клюева.
В общежитии Всероссийского союза писателей на Тверском бульваре, дом 25, жили теперь как нарочно собравшиеся в одном месте Клычков, Орешин, Ширяевец, Ганин, Пимен Карпов. Пришла пора двинуть крестьянский фронт: Есенин во главе, а Клюев — в роли легализующего есенинское первенство старейшины и советчика.
Грузинову Есенин по секрету сообщил накануне отъезда, что хочет Клюева поставить ещё и председателем Ассоциации вольнодумцев. То есть он собирался инкорпорировать учителя в имажинистскую структуру!
Есенин представлял Клюева таким, каким он был в 1916 году: собранным, деловым, деятельным, готовым на соперничество хоть с Григорием Распутиным и вхожим в любые дома. Но Клюев с тех пор поизносился характером и уже чересчур заигрался в юродство.
Путешествие из Петрограда в Москву Клюев описывал в той же интонации: он, наивный человек, оказывается посреди удушающего духовного смрада и терпит всё это, обливаясь незримыми слезами вечного горюна.
В поезде, согласно Клюеву, Есенин «лакал винища до рассветок», при этом «проезжающих материл» и «грозил Гепеу» — не в том смысле, что чекистам угрожал, но, напротив, всех пугал своими связями в этой конторе, ссылаясь на то, что он «знаменитее всех в России, поэтому может дрызгать, лаять и материть всякого».
От вокзала до дома в Брюсовском Есенин «всякие срамные слова орал» уже из пролётки.
В коммуналке их «встретили… девки, штук пять или шесть, без лика женского, бессовестные. Одна, в розовых чулках, есенинской насадкой оказалась».
Слово «насадка» означает: та, кого насаживают. Имел в виду Клюев, конечно же, Бениславскую.
Между тем встретили их Яна Козловская, уступившая гостю свою комнату, Аня Назарова, Софья Виноградская и Елена Кононенко, неразличимые на лица только для Клюева.
Заранее науськанные Есениным, они накрыли стол и всячески выказывали гостю приятие и сердечность.
Через час пришла Катя Есенина. Поздоровалась со всеми и тут же в лёгком недоумении вышла на кухню.
Первое своё впечатление от гостя она описала сама: «…толстобрюхий дядя, похожий на попа-расстригу. На нём была ситцевая синяя, в цветочках, рубаха с заплатой на весь живот. На мясистом лице небольшие бойкие глаза, пухлые изнеженные руки и мягкий певучий голосок».
Бениславская, а потом и Назарова потихоньку вышли следом за Катей на кухню.
Озадаченная Катя спрашивает:
— Это что за противный старик сидит?
На неё тут же зашикали: