Есенин был имажинистом и крестьянским поэтом, и противоречия в этом не наблюдалось.
Он был шире всех своих товарищей — он был огромен.
Он в равной степени не желал быть только имажинистом и восприниматься только как крестьянский поэт.
Имажинисты — с ними всё ясно: «кривляются».
А крестьянские поэты… По этому поводу точнее всего подметил Эммануил Герман, написавший о Есенине: «Кольцовым быть не хотел. Помнил, что Кольцов говорил о Пушкине „они“».
Есенин хотел говорить Пушкину «ты».
Этим вещам Есенин мечтал научить своих собратьев.
Одних — быть органичнее, услышать кровоток земли.
Вторых — выморить в себе затаённое — не крестьянское, а холопское.
И если отступить от привычного разделения на первых и вторых, вдруг открывается совсем иная картина.
«Мужикослов» Ширяевца вполне мог быть опубликован в имажинистских сборниках. Перенасыщенные образами и метафорами стихи Клюева — тем более.
Алексей Ганин имажинистом не стал лишь по недосмотру, в силу зацикленности на своей «вологодскоски», а также настойчивого антисемитизма.
В свою очередь Ивнев, Грузинов и Кусиков — вполне себе «крестьянские», то есть традиционалистские поэты, особенно когда писали о «природе».
И если они кому-то кажутся вычурными, так редко кто мог быть столь же вычурным, как Клюев.
Едва ли не главный есенинский наследник — соразмерный ему гений русской поэзии Павел Васильев — воспринял наследие не встреченного им учителя из рук имажиниста Ивнева и «крестьянина» Клычкова, с которыми общался и дружил. Буйная Васильевская поэтика апеллирует в равной степени и к народному началу, и к модернистскому — и к «Радунице», и к «Исповеди хулигана».
Есенин — не путаник. Есенин — великий поэтический примиритель.
* * *
Айседора вернулась в Москву на следующий день после приезда Есенина, Клюева и Приблудного.
К удивлению «Или Илича» Шнейдера, искать мужа она не стала, выглядела крайне сдержанной, полностью погрузилась в дела школы и в подготовку к новым выступлениям.
Ирландская мать обиделась! Патрик не должен был так поступать — позволять какой-то девке высказываться за него. Некоторые вещи даже детям не прощают.
По крайней мере, пока дети не явятся сами просить прощения.
И Есенин — явился.
Шнейдер вспоминал:
«Зайдя перед началом спектакля в гримировальную, я увидел рядом с заказной огромной корзиной какой-то маленький горшочек с одиноко торчащим цветком. К нему была приколота записка. Я узнал знакомый почерк: буквы не соединялись и были рассыпаны, как зёрна:
„От Сергея Есенина“.
Подавать горшочек на огромную сцену театра было нельзя (ведь именно поэтому „театральные“ корзины и делают такими внушительными). Я просто переколол записку с горшочка на корзину.
После 6-й симфонии и антракта, когда уже шёл „Славянский марш“, я вдруг услышал шум вблизи сцены и, подойдя к двери, ведущей в кулуары, увидел сквозь квадратный „глазок“ такую картину: два милиционера пытались удержать Есенина, который, вырываясь, ударял себя кулаком в грудь, объясняя:
— Я Дункан!
Сейчас же выйдя к ним, я взял Есенина за руку и потянул к двери. Он обхватил меня руками с такой горячей радостью, с которой, должно быть, утопающий бросается к спасательному кругу.
— Это к вам? — спросил один из милиционеров.
Я утвердительно кивнул головой, а Есенин ещё раз как-то по-детски трогательно и обиженно стукнул себя в грудь:
— Я — Дункан!»
Прошедший сквозь милицейский кордон Есенин тут же признается Шнейдеру:
— Хочу немедленно посмотреть на Изадору!
Шнейдер, понимая, что реакция её на Есенина может быть непредсказуемой, взял с него клятвенное слово, что тот не станет делать Дункан никаких знаков из-за кулис.
Есенин кивнул: да; в смысле — нет, не буду.
«Мы встали в первой кулисе, — пишет Шнейдер, — он — впереди, прижавшись ко мне, я — положив руки на его плечи. Я очень любил его, и в эти минуты у меня было радостное чувство оттого, что я снова его вижу.
Есенин стоял не шевелясь. Вдруг я услышал сильный, свистящий шёпот:
— Издаро-о-ора! Издаро-о-ора!
Заглянув ему в лицо, я увидел сияющие глаза и вытянутые трубочкой губы:
— Издаро-о-о…
— Сергей Александрович! Вы же обещали!
— Не буду, не буду…»
Только когда раздались финальные аплодисменты, Дункан заметила Есенина и бросилась к нему.