Есенин о его предстоящем отъезде знал. Но смысл удерживать Клюева иссяк.
«Ватага», не успев собраться, расклеилась.
Причин было несколько, но главная проста: государство не было готово ставить на крестьянскую литературу и поддерживать есенинских собратьев не спешило.
А без государственного пригляда держаться им было не на чем.
Можно прийти к Серёже — выпить и покушать, но при чём тут литература?
У имажинистов пока ещё было своё кафе и, значит, какие-никакие доходы, а в кафе была эстрада, где всегда можно выступить; а ещё у них был журнал, оставались возможности издавать книжки и даже продавать их.
А у крестьянских поэтов — только хорошие стихи, чувство великой родовой солидарности и по койке в общежитии.
После отъезда Клюева, случившегося 7 ноября, Есенин ещё несколько раз по старой памяти, обычно пьяный, будет называть извозчику Пречистенку вместо Брюсовского.
Катя Есенина признается много позже, что Галя брала её с собой и они вдвоём мёрзли возле особняка Дункан в надежде перехватить Сергея.
Унизительно? Галю это не унижало.
Иногда это удавалось, и Есенин послушно ехал с ними. Иногда — нет: они ждали, застывая в ноябрьской ночной Москве, а Есенин приехал раньше и без чувств лежал у Айседоры.
Но однажды утром, в середине ноября, без прощальных сцен и ругани, он ушёл с Пречистенки и больше не появился там никогда.
* * *
Осенью 1923 года Ветлугин — тот самый, бывший их с Айседорой секретарь, успевший съездить в Европу, напишет ему с парохода, вновь направляющегося в Штаты, симптоматичное письмо:
«Ты ушёл в Москву (“творчество”), а я еду в ненавистную тебе Америку (мечтал об юдоли Мак-Дональда).
Мне моё имя — строка из паспорта, тебе — надпись на монументах. Мою смерть отметят в приходо-расходной книге крематория, твоя воспламенит Когана, если он тебя переживёт (а “он” всех переживёт)».
Коган, которого в качестве имени нарицательного использовал на диспуте Маяковский, появился и здесь: «он».
Очевидно, что разговоры на тему конкретного Когана — и вообще об этом — Есенин с Ветлугиным вели не раз.
Есенин всю осень нет-нет да появлялся, всегда нетрезвый, под окнами Всероссийского литературно-художественного института, заранее зная, где Коган читает лекции, и начинал, размахивая цилиндром, читать стихи.
Студенты, естественно, бросали занятия — Есенин пришёл! — и срывались на улицу. Коган оставался в аудитории один.
Возмущённый, он шёл искать Брюсова, чтобы нажаловаться; но тот, приняв Когана в первый раз и пообещав на Есенина воздействовать, в следующий раз прятался, наблюдая за происходящим на улице из потайного места и посмеиваясь.
Брюсов, видимо, полагал, что лекции Когана студенты и так послушают, а Есенин — это практические занятия.
Есенинские настроения подогрел Клюев — Бениславская и Назарова не раз заставали их на кухне за обсуждением, так сказать, «Когана», — им, правоверным советским девушкам, исповедующим интернационализм, это совсем не нравилось; но Клюев, когда хотел, умел высказываться на скользкие темы так, что зацепиться было не за что: вроде всё ясно — а ни одного крамольного слова не произнесено, и никакую мысль за хвост не поймаешь.
Другие есенинские приятели и тем более он сам такой щепетильностью не отличались.
20 ноября Есенин, Клычков, Орешин и Ганин сидели в пивной на углу Мясницкой и Чистопрудного бульвара, дом 28.
Обсуждали то да сё, и разговор почти неизбежно коснулся еврейской темы.
На беду рядом оказался некий гражданин, гревший уши, слушая чужую беседу.
Ганин кивнул Есенину: потише, слушают.
На что Есенин ответил достаточно громко:
— Плесните ему пивом в ухо.
Человек поднялся и покинул пивную.
Звали его Марк Родкин, он работал комендантом и ответственным контролёром Московского совета производственных объединений. В Москву приехал из Виленской губернии.
Он вернулся через несколько минут с милиционером и потребовал задержать Есенина, что и было сделано.
Вслед за товарищем пошли Клычков, Орешин и Ганин — не бросать же его одного.
Поначалу было даже весело.
В 47-м отделении милиции поэты, косясь на Родкина, картавым хором исполняли песню: «Вышли мы все из на’ода, дети семьи т’удовой…» — и хохотали.
Милиционеру по фамилии Абрамович песня тоже не понравилась.
Вскоре Родкин уже давал показания:
«20 ноября в 7 час[ов] веч[ера], возвращаясь домой со службы, я зашёл в столовую-пивную выпить кружку пива. Рядом со мной сидели четверо прилично одетых молодых граждан и пили пиво. Судя по возбуждённому их состоянию и по несдержанному поведению, я понял, что они сидят здесь довольно долго и что они до некоторой степени находятся под влиянием выпитого пива. Но вместе с тем было видно, что они были далеко не столько пьяны, чтобы не в состоянии были отдать себе отчёт в своих действиях. Они вели между собой разговор о Советской власти. Но ввиду того, что в это время играл оркестр, до моего слуха доходили отдельные слова, из которых я однако мог заключить, что двое из этих граждан не только нелояльно относятся к соввласти, но определённо враждебно.