Клычков: «Называть тов. Троцкого и Каменева жидами не называли, а наоборот говорили, что эти люди вышли из своей национальности», — проще говоря, приоритеты русской революции и государственности поставили выше любых национальных интересов.
Орешин: «О тов. Троцком и Каменеве говорили, что под их покровительством только может расцветать русская литература».
Ганин: «Об оскорблении т. т. Троцкого и Каменева мы все четверо не думали. Лично я даже доброволец Красного фронта с 1918 жертвовал жизнью, благодаря вдохновенного указания вождей т. т. Троцкого и Каменева призывающих всех рабочих на защиту пролетарских интересов…»
Милиционер Абрамович, слушавший поэтов уже в отделении, излагал в своём докладе содержание их разговоров: «Помню, что говорили они примерно следующее: „Хотя Троцкий и Каменев сами вышли из еврейских семей, но они ненавидят евреев, и на фронте однажды был приказ Троцкого заменить евреев с хозяйственных должностей и послать на фронт в качестве бойцов…“»
Общую направленность разговора все четверо не отрицали.
Есенин: «О евреях в разговоре поминали только, что они в русской литературе не хозяева и понимают в таковой в тысячу раз хуже, чем в чёрной бирже, где большой процент евреев обитает как специалисты. Когда милиционер по предложению неизвестного гражданина предложил нам идти и мы, расплатившись, последовали за милиционером в отделение милиции, идя в отделение милиции, неизвестный гр-н назвал нас: „мужичьё“, „русские хамы“. И вот, когда была нарушена интернациональная черта национальности словами этого гражданина, мы, некоторые из товарищей, назвали его жидовской мордой».
Клычков: «…в долгой дружеской беседе относительно советской власти ничего не говорили, и говорили, что роль евреев в литературе уже как на чёрной бирже и ничего не ожидается от последней».
Орешин: «…мы говорили о евреях в русском творчестве, в литературе, что они выразить русскую душу не могут так, как это может русский писатель».
Ганин вообще будет отрицать разговор о евреях. Судя по всему, показания они давали, не сговорившись, и по этой причине, хотя и смягчив краски, в целом изложили всё честно.
Троцкий рассматривался компанией как один из возможных покровителей. Едва ли они испытывали к нему особые симпатии и разделяли опубликованные есенинские слова о гениальности Троцкого; однако других серьёзных симпатизантов из числа партийной верхушки пока не просматривалось.
Родкин сам признался, что разговор за грохотом оркестра едва слышал. Общий контекст беседы носил ксенофобский характер, затем его лично оскорбили; в отместку он досочинил самые острые детали, чтобы выглядеть максимально убедительным.
В два часа ночи Клычков, работавший помощником главного редактора «Красной нови», позвонил Воронскому. Узнав, в чём дело, Воронский положил трубку.
К утру всех четверых отпустили под подписку о невыезде.
В 47-м отделении милиции могли оформить происшествие как банальную «хулиганку», но, позвонив в вышестоящую инстанцию, получили иное указание.
Материалы дела ушли в секретный отдел ГПУ. Рассмотрение дела было поручено сотруднику ГПУ Абраму Славатинскому. Кстати, тоже поэту.
Впрочем, нельзя исключать, что Родкин был профессиональным осведомителем и в данном случае выполнял свою работу, подслушивая разговоры в пивной, а значит, никуда, кроме ГПУ, это дело и не могло уйти.
Что удивляет в этой истории: 21 ноября около полудня поэты разошлись по домам. В утреннем номере «Рабочей газеты» от 22 ноября уже был опубликован безапелляционный фельетон Льва Сосновского.
* * *
Статья Сосновского называлась «Испорченный праздник».
Он писал:
«20 ноября Всероссийский союз поэтов праздновал своё пятилетие. Получил приглашение на праздник и я. Мне отпраздновать по разным причинам не удалось.
Так как я не поэт, а просто газетчик, то перенёс это лишение сравнительно легко».
До чего важная информация! Оцените скромность автора!
«А вот каково было четырём настоящим поэтам вместо юбилейного праздника попасть в милицейскую каталажку!
Дело было так. Вечером, 20 ноября, около 10 часов, звонят по телефону к Демьяну Бедному. Говорит известный поэт Есенин. Думали, зовёт на праздник. Оказывается, совсем напротив. Есенин звонит из 47 отделения советской милиции. Говорит подчёркнуто развязно и фамильярно.
— Послушай… скажи тут, чтобы нас освободили…
— Кого нас?