«Напостовцы» были крайне раздражены таким подходом. Как это партия «не может стать» на позиции «литературного кружка», борющегося с другими литературными кружками? Значит, футуристы Маяковского, имажинисты и крестьяне Есенина уравнены в правах с нами — пролетариатом?
Нет, отвечал Троцкий, не уравнены, потому что у них пока куда больше достижений.
«Суть-то вся в том, — писал Троцкий, — что в дореволюционную эпоху и в первый период революции пролетарские поэты относились к стихосложению не как к искусству, имеющему свои законы, а как к одному из способов пожаловаться на тяжкую участь или проявить свои революционные настроения. К поэзии как искусству и мастерству пролетарские поэты подошли лишь за последние годы, когда ослабело напряжение гражданской войны. Тут-то и оказалось, что в сфере искусства пролетариат не создал ещё культурной среды, а у буржуазной интеллигенции такая среда, хорошая или худая, есть. Не в том суть, что партия, или верхи её, „недостаточно помогли“, а в том, что низы художественно не подготовлены; искусство же, как и наука, требует подготовки. Своя политическая культура у нашего пролетариата есть — в размерах, достаточных для обеспечения его диктатуры, — а художественной нет».
«Тем и опасны, — продолжал Троцкий, — такие термины, как „пролетарская литература“, „пролетарская культура“, что они фиктивно вдвигают культурное будущее в узкие рамки нынешнего дня, фальсифицируют перспективы, нарушают пропорции, искажают масштабы и культивируют опаснейшее кружковое высокомерие».
Он назвал пролетарских идеологов и поэтов «высокомерными». Высокомерными фальсификаторами.
Во всей книге ни один пролетарский сочинитель не был удостоен хотя бы минимального внимания Троцкого.
Зато в центральном её разделе первым из поэтов идёт Николай Клюев, о котором Троцкий периодически пишет в почти панегирическом тоне:
«Клюев хороший стихотворный хозяин, наделённый избытком: у него везде резьба, киноварь, синель, позолота, коньки и более того: парча, атлас, серебро и всякие драгоценные камни. И всё это блестит и играет на солнце, а если поразмыслить, то и солнце его же, клюевское, ибо на свете заправски существует лишь он, Клюев, его талант, земля его под ногами и солнце над головой. <…>
Клюев приемлет революцию, потому что она освобождает крестьянина, и поёт ей много своих песен. Но его революция без политической динамики, без исторической перспективы. Для Клюева это ярмарка или пышная свадьба, куда собираются с разных мест, опьяняются брагой и песней, объятиями и пляской, а затем возвращаются ко двору: своя земля под ногами и своё солнце над головой. Для других — республика, а для Клюева — Русь; для иных — социализм, а для него — Китеж-град. И он обещает через революцию рай, но рай этот только увеличенное и приукрашенное мужицкое царство; пшеничный, медвяный рай: птица певчая на узорчатом крыльце и солнце, светящееся в яшмах и алмазах. Не без сомнения допускает Клюев в мужицкий рай радио, и плечистый магнит, и электричество: и тут же оказывается, что электричество — это исполинский вол из мужицкой Калевалы и что меж рогов у него — яственный стол».
Далее идут отдельные, публиковавшиеся в газетах, главки о Есенине, Маяковском, Всеволоде Иванове. По поводу всех названных Троцкий щедр на комплименты, хотя и совершает неизменные оговорки, что эти литераторы ещё не перешли полностью на сторону Октября.
«Между буржуазным искусством, — писал Троцкий, — которое изживает себя в перепевах или в молчании, и новым искусством, которого ещё нет, создаётся переходное искусство, более или менее органически связанное с революцией, но не являющееся в то же время искусством революции. Борис Пильняк, Всеволод Иванов, Николай Тихонов и „серапионовы братья“, Есенин с группой имажинистов, отчасти Клюев были бы невозможны — все вместе и каждый в отдельности — без революции. Они это сами знают и не отрицают этого, не чувствуют потребности отрицать, а некоторые даже и провозглашают со всей настоятельностью. Это не литературные службисты…»