Есенин жил и работал среди большевиков, которые готовы были передушить друг друга за разное понимание большевистской правды, а нужного им поэта позвать в свидетели.
Когда в своё время Есенина перетягивали от царского двора к прогрессивным кругам (с одной стороны — полковник Ломан, с другой — Софья Чацкина), были хотя бы различимы полюса.
Здесь же ему было куда сложнее.
* * *
12 апреля Есенин в компании Приблудного уехал на собственное выступление — в бывший в Петроград, после смерти Ленина переименованный в Ленинград.
Поселился в гостинице «Европейская».
Концерт был назначен на 14 апреля — в зале бывшей городской думы.
Места скупили подчистую, и по округе бродили огорчённые люди, спрашивая лишний билетик.
Ну и — привычная история.
За 40 минут до выступления устроители бросились искать Есенина.
Обнаружили его в пивной, в составе огромной компании. Это были ленинградские имажинисты: Вольф Эрлих, Семён Полоцкий, Иван Афанасьев-Соловьёв, Григорий Шмерельсон, Владимир Ричиотти — плюс Приблудный.
Организаторы начали умолять Есенина немедленно пойти вместе с ними, но тот отмахнулся, сказав ледяным тоном:
— Приду. Не беспокойтесь. Всё будет в порядке.
Молодая имажинистская поросль смотрела на Есенина, как на небожителя, и он не мог уронить лицо — да особенно и не играл.
К месту выступления Есенин явился с часовым опозданием и, как показалось организаторам выступления, в совершенно непотребном виде.
Зал битком, люди волнуются.
Есенина начали отпаивать сельтерской.
Не очень спеша, он умылся, причесался и приобрёл человеческий вид.
Вышел на сцену и, гримасничая, словно от боли, начал заявленную в афише лекцию «О мерзости и прочем в литературе».
Сказал, что в революцию первыми пришли двое — он и Блок. В сущности, это так.
Можно было больше ничего и не говорить, но он попытался что-то объяснить.
Терял мысль, что-то вспоминал, снова бросал.
Он хотел сказать: никто не имеет права трогать меня. Я — первый поэт революции, я и Блок; я — главный поэт в России после смерти Блока. А все открывающие на меня рот — никто.
Но это было бы слишком прямолинейно, и он бродил за своей ломкой мыслью то туда, то сюда.
И ему, и публике всё это быстро надоело. «Прекратите! Читайте стихи!» — закричали из зала. И Есенин легко согласился.
Поначалу сбивался, забывал то конец, то начало стихотворения; публика смеялась, пшикала и посвистывала, человек пять в раздражении ушли. Но, минута за минутой, Есенин собрался — и всё изменилось.
С опозданием пришёл на вечер Володя Чернявский — ближайший друг из давнего прошлого, крёстный отец есенинской дочки Тани.
Он застал финал первой части концерта.
Чернявский вспоминает:
«Его упрямые жесты рукой, держащей погасшую папироску, знакомые, резкие, завершающие движения его золотой головы ни на минуту не казались актёрскими, но придавали ему вид воистину поющего, осеннего поэта.
Необыкновенно хорошо прочёл он свои „Годы молодые…“: от прежнего молодецкого размаха первых выкриков особенной нежной скорбью притушились последние строки:
…„Эх, ты, златоглавый!..
Отравил ты сам себя горькою отравой!
Мы не знаем, твой конец близок ли, далёк ли.
Синие твои глаза… в ка-ба-ках… промокли!“
На этом, угловато махнув рукой, он сошёл со скамьи и, не глядя на публику, быстро прикурил от чьей-то папиросы. По-видимому, вино взяло своё, он устал и читать до новой волны возбуждения уже не мог. Ему рукоплескали шумно, восторженно».
Объявили перерыв.
Чернявский продолжает:
«В артистическую комнату ломились многие, меня долго не пускали, грубо отказываясь сказать обо мне Есенину. Его охраняли, как знаменитого артиста. Недавнее настроение скандала ещё висело в воздухе. Наконец, когда я, отчаявшись и решив ждать у дверей его выхода, в третий раз прокричал, что я его старый друг, меня впустили. Я увидел Сергея посреди большой комнаты, у стола с бутылкой и стаканами…
С моргающей улыбкой, неуверенный, я ли это, он взглянул на меня и пошёл мне навстречу с протянутыми руками. Мы долго не умели ничего сказать, кроме: ну, какой ты? Покажись! Вот ты какой! — но, казалось, что шести лет разлуки не было…»
В гримёрке сидели Приблудный; вся толпа ленинградских имажинистов, перебравшийся в Ленинград давний приятель Александр Сахаров, ещё один старый товарищ и видный большевик Георгий Устинов.