— Ребёнок будет мой, а не твой.
Он согласно кивнул: не мой, а твой, Надя.
Мельком встречался с писателями Александром Грином и Михаилом Зощенко. Есенину очень нравились рассказы Зощенко, и он приглядывался к этому всегда серьёзному и красивому человеку.
С Володей Чернявским Есенин проговорил, один на один, до самого утра.
Тот запомнил и записал:
«…На Москву он был, видимо, сердит. Тамошняя скандальная слава не удовлетворяла его. Московских собратьев… защищал, но не без улыбки. У него, за исключением редких, жестоких и часто несправедливых минут, все в его личном кругу были „хорошие люди“. И теперь, не меньше, чем в юности, он казался заворожённым этой щемящей нежностью к людям, этой рассеянной слепотой, уживающейся с зоркостью резкого ума. В жизни его дружба и товарищество продолжали занимать почётное место, они поддерживали и облегчали его…
С женщинами, говорил он, ему по-прежнему трудно было оставаться подолгу. Он разочаровывался постоянно и любил периоды, когда удавалось жить „без них“…»
Есенин переехал из «Европейской» к Сахарову на Гагаринскую, дом 12.
Тот жил с женой и двумя детьми, но спокойно переносил бесконечные есенинские встречи с друзьями, пьянки, песни и переговоры.
Есенин прикидывал: Сахаров — надёжный друг, целая банда молодых имажинистов кружит подле, и Приблудный сюда переберётся, и старый товарищ и собрат Чапыгин тут.
Чем не компания?
Клюев опять же.
И местные — Коля Тихонов, Сева Рождественский — давние есенинские знакомые и неплохие поэты; ведь и с ними можно попытаться что-то выстроить вместе.
И какая-то женщина всё равно должна появиться здесь, совсем новая.
Без женщины жить сложно, но и вообразить, что есть такая женщина на свете, которую можно выносить изо дня в день, трудно.
Должна же где-то быть.
* * *
Антисемитские скандалы к Есенину будто бы липли.
Рок какой-то.
Он явно не искал подобных приключений и совершенно осмысленно пытался избавиться от славы, которую заработал в Нью-Йорке и закрепил в Москве.
И вот опять.
Казалось бы, гуляет по Питеру с молодым призывом имажинистов, и почти все они — молодые черноглазые евреи; встречается с бывшей подружкой, беременной от него (Сахаров до сих пор строит планы, что Надя и Серёжа поселятся вместе), — она тоже еврейка; ну как ещё доказать свои в этом вопросе широту и здоровую рассудительность?
И тут Есенина заносит в очередной раз в такие гости, где ему лучше бы не бывать.
Уже после революции артист Александринского театра и драматург Николай Николаевич Ходотов организовал в своей квартире на Невском проспекте, дом 60, масонскую ложу.
В «Записках» актёра и театрального педагога Юрия Юрьева путь Ходотова от стихийного социалиста предреволюционных времён до держателя салона в 1920-е годы так или иначе просматривается:
«В силу своих сценических данных Ходотов в короткое время обрёл очень выгодное для того времени амплуа и стал играть преимущественно молодых людей „с синими воротничками“, то есть учащихся, произносящих обличительные тирады. Студенческая галёрка, чуткая к ноткам всякого протеста, восторженно отзывалась на эти тирады и невольно ассоциировала их с личностью самого Ходотова. Благодаря этому обстоятельству за ним утвердилось мнение как об актере-общественнике, что привело его в соприкосновение с революционными группами тогдашней интеллигенции, с передовым студенчеством и как будто даже с некоторыми социал-демократическими кругами.
Будучи человеком экспансивным, Ходотов уверовал в свою миссию актёра-общественника, в сущности случайно попав на эту зарубку. Симпатии его были на стороне прогрессивного движения, как у большинства тогдашней интеллигенции, — это бесспорно. И нет сомнения, что он делал это вполне искренне. Но серьёзной, твёрдой подготовки для такого рода деятельности в нём не наблюдалось. <…> Революционность его была весьма поверхностна и подвергалась серьёзным колебаниям в силу инертности его характера. Вот, скажем, он сейчас среди студенческой молодёжи, для которой устраивает всевозможные концерты, и потом тут же вместе с ними распевает революционные песни, а на другой день он не прочь побывать в великосветских салонах, где он мелодекламировал под аккомпанемент Е. Б. Вильбушевича. Недаром всегда остроумная Савина окрестила Ходотова кличкой „социалиста его величества“… И все его противоречия — без всякого злого умысла, не преднамеренно, а просто так, по наитию. Ему нравилось играть в политику, к которой он, несомненно, тяготел, и в это время он был бесконечно искренен, так же искренен, как и в своих ролях на сцене, воображая, что он и на самом деле — политический деятель…»