Уход Ширяевца показывает, как по-настоящему сердечно и честно Есенин любил своих друзей.
Поэт Иван Старцев вспоминает, что Есенин, придя к нему, разрыдался со словами: «Боже мой, какой ужас! Ширяевец умер!»
И минуту спустя добавил: «Пора и мне собираться».
В свете того, что Есенин был уверен в самоубийстве товарища, слова его приобретают совсем иной смысл.
Есенин лично занимался организацией похорон Ширяевца — вплоть до выбора гроба.
(И здесь будто о себе думал, к своим похоронам приглядывался: а как будет у меня?)
В Наркомпросе, с криком и руганью, выбил оркестр — как для видного большевистского деятеля.
На похороны сам пригласил священника (и это ещё раз обнулило все есенинские выходки по росписи стен Страстного монастыря и мнимое его богохульство).
На прощании, устроенном в Доме Герцена — особняке, отданном Всероссийскому союзу писателей, — Есенин увидел Приблудного и вдруг закричал: «Ты! Ты! Почему ты не пришёл к нему, когда было нужно? Чего ты на похороны явился?»
Это был не только о Ширяевце крик, но и о себе тоже. И смысл его прост: когда я наемся таблеток или полезу в петлю — тебя тоже рядом не окажется?
Во время погребения священник с некоторым сомнением спросил у Есенина:
— А почему гроб красный, сынок?
В смысле: что ж вы, большевики, никак не уймётесь, готовы и мёртвых чуть ли не в знамёнах хоронить.
— Покойный был крестьянин, — ответил Есенин. — А у крестьян весна красная и солнце красное. И гроб красный.
Едва Ширяевца похоронили, над свежей могилой вдруг запел соловей.
Есенин, которого в те дни все запомнили разбитым горем и взвинченным, вдруг на минуту просветлел — стоял, улыбаясь, выискивая глазами, где этот соловей, пославший чудесную весть о разлуке и неизбежной встрече.
Во время поминок Есенин на память прочёл весь — немалого объёма — «Мужикослов»:
…Тихо… тихо…
А сердце всё мечется, мечется,
Всё торчу у окна,
Не сплю…
И мерещится:
Не луна —
Салтычиха,
Салтычиха
Мне бросает на шею петлю!..
Могила Ширяевца на Ваганьковском кладбище станет местом постоянных посещений Есенина.
Неожиданно, в любое время дня и ночи, он будет срываться и ехать туда, подолгу сидеть на могиле и плакать.
Однажды не сможет найти могилы — переполошит всех, доказывая, что Ширяевца вырыли, выкрали, перенесли.
Но в следующий раз могила снова обнаружится, и всё пойдёт по-прежнему: неожиданные приезды, слёзы, обещания — скоро приду, Саша, скоро.
В «Мужикослове» различимы интонации «Чёрного человека».
Достаточно перечитать вышеприведённую строфу, чтобы понять, что она органично могла оказаться в «Чёрном человеке».
Вопрос, кто на кого повлиял, — спорный.
Вполне возможно, Есенин читал Ширяевцу первый вариант «Чёрного человека», когда тот писал «Мужикослов».
Но допустим и обратный вариант: это Ширяевец, не зная есенинской поэмы, читал ему «Мужикослов», и Есенин услышал у Ширяевца то, что было ему нужно.
* * *
В Ленинграде в присутствии и Клюева, и молодых имажинистов, и публики Есенин скажет:
— Меня называют то крестьянским поэтом, то имажинистом. Я не крестьянский поэт и не имажинист. Я просто поэт.
Есенин дозрел до этих слов, до этого публичного отрыва от всех.
Прежние привязанности почти безболезненно осыпались.
Имажинистских (в поэтическом смысле) стихов Есенин не писал уже пару лет, всё больше склоняясь к прозрачности и простоте (справедливости ради заметим: то же самое происходило и с Шершеневичем, и с Мариенгофом, и с Ивневым, и с Грузиновым, и с Кусиковым).
Есенин отдалялся от имажинизма не в силу исчерпанности школы — хотя брать ему оттуда действительно было уже нечего, — а в силу исчерпанности дружбы или, шире, молодости.
Если ещё точнее, он отдалялся не столько от школы имажинизма, сколько от компании главных имажинистов.
Имажинизм же Есенин воспринимал как багаж, который вроде и не нужен — все вещи из этого сундука он уж износил, — но мог пригодиться в литературной торговле.
На тот момент имажинизм был знаменитой торговой маркой, и так просто дарить её Мариенгофу, Шершеневичу и тем более выехавшему из России Кусикову у Есенина не было никакого резона.
Ещё в начале 1924 года у Есенина возникла мысль переформатировать имажинистскую группу.
Тогда он предложил Ивневу такой вариант: во главе имажинистов встанут Есенин, Рюрик и Грузинов, отодвинув Мариенгофа и Шершеневича.
Ивнев отшутился, что школы нужно организовывать до двадцати пяти лет, а взрослые люди — ему на тот момент было 32 года — в таком качестве выглядят смешно.