На самом же деле Ивнев не видел никаких причин ссориться с Толей и Вадимом. В сущности, можно только оценить его товарищеские качества.
Нет так нет, пожал плечами Есенин, но своей идеи не оставил.
По возвращении из Ленинграда в Москву из имажинистов общался только с Иваном Грузиновым.
Мариенгоф и Шершеневич отсутствовали в его жизни, хотя оба находились в Москве.
Грузинов с Есениным виделись в тот период постоянно и стали по-товарищески близки.
Похоже, Есенин предложил Грузинову то же самое, что ранее Ивневу: задвинуть Толю и Вадима. И тот согласился.
Терять ему было нечего, а так он из второго имажинистского ряда разом перешагивал в первый.
Ленинградских имажинистов Есенин надеялся увлечь за собой — там только Шмерельсон был завязан на Шершеневича, но и с ним был шанс договориться.
Эрлиху Есенин о своих планах шепнул. Эрлих передал Ричиотти. Оба сообщили о происходящем Шмерельсону. Никто из них даже не подумал предпочесть Есенина другим столпам имажинизма — молча ждали разрешения ситуации.
Эрлих, Ричиотти и Шмерельсон могли вообразить, что Есенин переедет в Ленинград и они станут подле него, разом превратившись из затрапезных начинающих поэтов в имажинистских вождей. От таких перспектив могло дыхание перехватить.
Рюрик Ивнев тоже никуда не делся бы, заявился бы однажды как ни в чём не бывало.
Оставались Матвей Ройзман и Николай Эрдман, оба хорошие ребята — Эрдмана Есенин вообще считал самым сильным и многообещающим из молодых, — но эти сами определились бы.
Если смотреть с этой стороны, то в поступках Есенина можно разглядеть коварство: он готовил переворот.
Но если точку обзора сместить к Мариенгофу и Шершеневичу, то надо признать: к ним тоже имелись обоснованные претензии.
Осознавая масштаб таланта своего товарища, они не могли игнорировать того факта, что Есенин теперь строил горизонтальные и вертикальные связи в литературе, вообще не сообразуясь с их мнением, однако настаивал, что его собственное мнение в любой имажинистской затее должно оставаться определяющим.
Раздор с Шершеневичем и Мариенгофом, а заодно и с Кусиковым случился не в форме какой-то одной драматической сцены, а, как обычно в жизни бывает, вследствие длительно накопленного взаимного раздражения.
В начале года Шершеневич писал Кусикову: «Сергей? Ну, о нём говорить не приходится. Он совершенно спился, пишет плохие стихи, скандалит…» — и далее, рассказывая, что вскоре они с Мариенгофом выпустят третий номер «Гостиницы для путешествующих в прекрасном», спокойно сообщал, что в литературной борьбе «приходится настолько дипломатично держать» свою линию, что они решили не предоставлять Есенину и Ивневу возможности для полемических высказываний — ни в форме статей, ни в виде интервью.
Ещё раз: они не дали возможности товарищам, в том числе Сергею, высказаться!
О чём могли быть высказывания Ивнева и Есенина?
Скорее всего, на самую актуальную тему того периода: «попутчики» и власть. Причём в те дни Есенин определённо принял бы сторону Воронского и атаковал пролетарских писателей.
Казалось бы, Мариенгоф и Шершеневич сами делали то же: ругались с критикой, отстаивали право художника на внепартийность.
Так да не так: проблема в том, что их явственно выпихивали из литературного контекста. Есенин мог отстаивать «попутчиков», потому что его числили как «попутчика»; Ивнев мог отстаивать партийную линию, как он её видел, потому что сам вечно кружил возле партийных кабинетов; а Мариенгофа и Шершеневича в этой игре вообще не было.
А они тоже хотели быть!
И со своей колокольни рассуждали, пожалуй, даже стратегически верно: нельзя делать из «Гостиницы…» бастион для прикрытия журнала «Красная новь» — у имажинистов своя игра. Анатолий и Вадим ещё верили, что заставят государство считаться с собой. Не просто с собой лично, а со всей их школой… С их правдой, наконец!
Но Есенин отказ предоставить ему место для публикации в «Гостинице…» мог понять и совсем иначе. В тот момент, когда Шершеневич сочинял письмо Кусикову, только-только затих скандал вокруг «четырёх поэтов». Имя Есенина полощут в самых крупных советских газетах — а два товарища не дают ему слова в имажинистском журнале. Стихи — пожалуйста, а в прозе — не надо.
Есенин мог задаться беспощадным вопросом: может, Вадим, сын своей еврейской мамы, и Толя, сын своего еврейского отца, — испугались? Застеснялись товарища?