Ссорились и с Луначарским, и с тогдашней чекой. Особого подвига в этом не было, но всё же нельзя не поставить этим мальчикам на плюс, что они, хоть и меньше рискуя, делали то, на что другие не решались: не желали сдаваться и отстаивали по-своему право писателя говорить, что ему хочется».
Осоргин никогда не сказал бы об этом, но виднейшие деятели эмиграции — и он сам, и Владислав Ходасевич, и Константин Бальмонт, и Борис Зайцев — тогда, в годы Гражданской войны, жили в Москве, и кто-то из них вполне легально работал в советских учреждениях, а кто-то писал просоветские стихи; в общем, никакой борьбы с большевистской диктатурой за художественную свободу они и не думали вести, а боролись-то как раз имажинисты.
В том числе и поэтому Есенин, Кусиков — как, впрочем, и Маяковский, — а чуть позже и Мариенгоф так спокойно появлялись и выступали в парижских или берлинских заведениях: лицом к лицу встретившись с большинством эмигрировавших собратьев по ремеслу, они не рисковали быть пристыженными за то, что поддержали бесовскую власть, тогда как долг всякого русского — не иметь с этой властью никакого дела. Если бы им подобное высказали, — в ответ можно было бы расхохотаться и спросить: а сами-то вы где были, голубчики? Ведь не в ставке Колчака, не с Миллером и не с Деникиным! Пока ваша «белая идея» пыталась отстоять Архангельск, Владивосток и Крым, вы в Москве побирались при наркоматах!
Маяковский хотя бы агитационные плакаты рисовал и «Левый марш» сочинил, Есенин — революционные поэмы одну за другой выдавал, Мариенгоф не отставал, Кусиков так вообще воевал в начале Гражданской. А вы что совершили во имя своей правоты? Да ничего. В лучшем случае ждали, затаившись, когда всё закончится.
Но, говорит Осоргин, время шло, имажинисты становились старше и спокойнее, а теперь и «„Стойло Пегаса“ пришло в упадок: нэп его съел».
И — всё. Конец истории.
Без толку искать противоречия между Мариенгофом и Есениным, ведь всё было ясно различимо даже из Парижа.
* * *
В Константинове Есенин не был почти три года — и вот, наконец, на фоне распада всего того, чего наживал да не нажил, решился съездить. В компании Сахарова.
Разговор — даже с учётом того, что отчитываться перед старыми родителями он был не особо обязан, — всё равно предстоял не самый простой.
— Сергей, а где твоя жена?
— Была одна, да к другому ушла. Была вторая, да сам сбежал.
— А твоя сестра Катя, Сергей, говорит про какую-то Галю, про какую-то Надю, про какую-то Анну, про какую-то Августу — кто они все?
— Да никто. Никто.
— Сергей, а где твои дети?
— В Москве. И не только.
— Сергей, а где твои братья-имажинисты, с которыми кров делил?
— И те далече.
— Сергей, а кафе, где ты кормился и с которого ты Кате помогал, — оно хотя б осталось?
— И его нет.
— Сергей, а правда ли, что ты пьёшь, потом сидишь в околотках, потом опять пьёшь, а потом лечишься в санаториях и больницах от пьянства — в свои 28 лет?
— Наговаривают.
— Сергей, а где твой дом, есть ли где тебе переночевать?
— А дом мой — вот Сашка Сахаров, друг закадычный, я его с собой привёз.
Есенин опасался оказаться в деревне один.
Сахарова он тащил не для того, чтобы показать ему рязанские раздолья и чудесный вид с берега на Оку, но чтобы ответ не держать перед отцом и матерью.
Родители, конечно, были рады. Все ахнули: сын, сыночек, ненаглядный.
Мать бросилась ставить самовар.
У самовара просидели до вечера.
Отец всё подступался к разговору о московских новостях. Сын в ответ: папаша, давай про деревню — что тут у вас?
Так про деревню и беседовали.
К вечеру мать засуетилась: где ж уложить гостя?
Кроме как на сеновале, негде.
Но не отправит же Есенин партийного друга одного на сеновал, чтобы самому в доме остаться. И чтобы мать, дождавшись своей очереди, начала шёпотом его пытать.
Конечно, не отправит. Оба ушли на сеновал.
Приехали Есенин и Сахаров в Константиново 30 или 31 мая.
Едва ли не на второй день по приезде Есенин, преисполненный впечатлений, пишет новую «маленькую поэму». Она датируется 1 июня. Назовёт её сначала «На родине», потом переименует в «Возвращение на родину».
«Маленьких поэм» Есенин не сочинял с 1920 года, но отныне элегическое, в пушкинской интонации, размышление в форме большого стихотворения станет одним из самых излюбленных его жанров.