С Есениным в тот раз были Всеволод Рождественский, Эрлих, Ричиотти, прочие имажиниствующие юноши, неизменно приезжающий вслед за Есениным из Москвы Приблудный, которого тот с позволения Сахарова подселил в свою комнату.
Ещё в поезде разогрелись до пылающего состояния, вывалились из поезда на ходу, производя неимоверный шум по всей платформе при помощи впрок накупленных китайских трещоток.
Вообразите себе: идут человек восемь поэтов, все потные, все пьяные, все молодые — и трещат трещотками: тогда это наверняка никому не нравилось (сотню лет спустя стояла бы очередь от Питера до этой платформы, чтобы с ними сфотографироваться).
Ближе к дому родоначальника «скифства» Есенин всю компанию выстроил в два ряда, трещотки отобрал и приказал вести себя с максимальным почтением.
…Отработав программу, снова ушли в загул. Где-то в ночи, не в силах распознавать ни друг друга, ни предметы, ни очертания мира, все расползлись в разные стороны.
Эрлих: «Рано утром отправляюсь в парк разыскивать своих. Один под кустом, другой в беседке. Есенина нет. Дважды обойдя город, вижу его, наконец, на паперти собора. Он спит, накрывшись пиджаком…»
К июлю Есенин временно осознал, что такой загул в очередной раз завершится госпитализацией, и попытался сбавить обороты.
Когда его пригласили в санаторий Дома учёных в Детском Селе, он, как недавно в Твери, снова явился в состоянии почти прозрачном.
Перед выступлением его провели в артистическую комнату, где стол был уставлен разноцветными бутылками. Завидев это, Есенин в бешенстве развернулся — «За кого меня принимают?» — и вышел прочь. Еле нагнали и с трудом уговорили возвратиться.
Сошлись на том, что он только поест клубники, но сердиться за такие представления о его досуге не станет.
Читал в тот день по большей части не любовную лирику — всё-таки полный зал учёных людей, — а стихи о России, в том числе и «Возвращение на родину», и «Я последний поэт деревни…», и «Письмо к матери».
«Молча, затаив дыхание, полные внимания и очей, и душ — слушали последнего русского крестьянского поэта Сергея Есенина молодые и старые русские учёные, научные сотрудники, доценты, профессора и академики. Успех был огромный. На глазах у многих были слёзы», — писал философ, церковный историк, врач-психиатр Иван Андреев. Возникает ощущение, что он сговорился с композитором Кацем, а тот — с поэтом Пястом, а тот — с артистом Чернявским, а тот — с десятками иных мемуаристов, потому что все они воспроизводят одну и ту же картину.
Староста санатория — бывшая рязанская помещица, а теперь учёный — Ольга Шевелёва по завершении вечера вдруг вышла на сцену и открылась:
— Серёжа, а я ведь тоже рязанская! Ты знаешь наши рязанские песни? Давай споём вместе!
И ещё час, к ликованию собравшихся, Есенин и Шевелёва пели.
Но даже после этого Есенин ничего, кроме чая, пить не стал.
С ним был Приблудный, томился и косился на старшего собрата; но Есенин так и не «развязал».
Оба ушли трезвые, только Есенин умиротворённый, а Приблудный — в лёгкой печали.
…Через час они ушли в загул.
Утром, в праздном похмельном одиночестве мотаясь туда-сюда, Есенин наткнулся на фотоателье, разбудил фотографа, жившего там же, заставил подняться, пойти с ним и сфотографировать его рядом с Пушкиным — с изваянием в Детском Селе.
Вскоре откуда-то появились имажинисты и тоже сфотографировались с Пушкиным и Есениным.
Следом сбежались местные студенты, причём некоторые из них отчего-то были в трусах, и в свою очередь сфотографировались с Пушкиным, Есениным и имажинистами.
Одна из этих фотографий сохранилась. Есенин на ней явно под градусом, но хотя бы одет и даже с тростью, в то время как ещё двое позируют натурально без штанов.
И, конечно же, вскоре пошли слухи, что это он, Есенин, голый фотографировался с Пушкиным!
Между тем когда фотограф предложил Есенину рядом с Пушкиным сесть на лавочку, тот ответил: «В присутствии Пушкина я могу только стоять».
И не сел.
* * *
Тема «есенинских собутыльников», которые якобы затянули его в пропасть, постоянно возникает, но если попытаться понять, кто, собственно, имеется в виду, неизбежно возникнут сложности.
То, что Мариенгоф, Шершеневич и даже Кусиков этими собутыльниками не были, мы уже выяснили. Напомним: даже Кусиков — и тот страдал от есенинских загулов, ритм которых выдержать был не в состоянии.
Иван Грузинов — не из породы алкоголиков и балагуров.
Матвей Ройзман и Николай Эрдман — отнюдь не пьяницы.
Рюрик Ивнев — тем более.
Может, его знакомые большевики спаивали?