Блюмкин, Устинов, Сахаров?
Ни в одних мемуарах о Блюмкине алкоголь вообще не упоминается. С Устиновым наливались пару раз, да, и вообще Георгий стал с какой-то поры до зелья хмельного падок; но и он, и Сахаров были людьми партийными, работавшими так, как большевикам в те годы полагалось: если партия прикажет — собирались за три часа и отбывали куда ей угодно для исполнения партийного задания. Спиться с такими — шансов нет. К тому же оба были семейными.
О Воронском с Вардиным в этом контексте неприлично даже речь заводить: они — в известном смысле фанатики, человеческие слабости сведены к минимуму.
Переходим к «мужиковствующим».
Ширяевец почти не пил.
Клюев, как мы помним, долгое время тоже почти не употреблял, хотя в 1924 году и он поддался общему настроению. Ахматова вспоминала, как в июле к ней в гости заявились Есенин и Клюев, причём последний был пьян настолько, что лёг поперёк кровати и уснул. То есть иногда всё-таки принимал, но споить Серёжу мог едва ли.
Клычков, Орешин и Ганин — да, были не прочь опрокинуть рюмку, тем более за счёт Есенина; но время, проведённое с ними, было невелико: Есенин от них быстро уставал. Была близость творческая, мужичья, но душевная возникала крайне редко.
Следуем дальше: Приблудный. Да, Ваня, он же Яков Овчаренко, был человек молодой, удалой, к тому же хохловатый и вороватый. Но Есенин его любил и в обществе преданного ординарца нуждался.
Бывало, накричит на него, один раз пивной кружкой шарахнул Приблудного по голове, того унесли на носилках; но через неделю они снова были вместе.
Ваня, что ли, задурил наивного Серёжу?
Ну конечно, это не так.
Серёжа в 19 лет лавировал между Городецким, Блоком и Мережковскими — и справлялся, в 23 года не менее успешно манипулировал имажинистскими связями и эсеровскими знакомствами, а накануне 29-летия вдруг стал наивен.
Ничего тут от наивности нет: Приблудный был единственным поэтом, о котором можно было сказать: вот ученик Есенина. Более того, с какого-то момента: достойный ученик.
Это потом, после есенинской смерти, достойные его ученики будут исчисляться десятками — так или иначе ему будут наследовать и Павел Васильев, и Твардовский, и Исаковский, и Борис Корнилов; но в 1924 году ничего подобного не наблюдалось.
Есенин даже спросил однажды у Вольфа Эрлиха, может ли тот назвать себя его учеником. Эрлих честно ответил: нет.
Но другом Вольф был преданным — и к пьянству, опять же, не особо склонным.
И Приблудного, и Эрлиха Есенин подтягивал к себе по собственному почину: оба молодые, от них можно задором подпитаться; преданные и даже красивые — тоже немаловажно.
Есенин сам был подтянутый, видный — и с тех пор, как сбежал от Клюева, друзей подбирал себе под стать. Посмотрите на есенинские фотографии: вы никогда не увидите его в компании непонятных, неопрятных стариков или каких-нибудь обрюзгших персонажей — напротив, с ним всегда соседствует наглядная мужская стать: Есенин и Мариенгоф, Есенин и молодой симпатяга Всеволод Иванов, Есенин и молодой красавец Василий Казин, Есенин и молодой красавец Чагин, Есенин и молодой красавец Леонид Леонов…
Есенин и ленинградские имажинисты, наконец.
Этих, пожалуй, чаще других подозревают в спаивании Есенина. Смешно, ей-богу.
Когда ленинградские имажинисты ездили в Москву, никто не замечал, что они спаивают Шершеневича или Мариенгофа, — просто потому, что никакой возможности для этого не представлялось.
Есенин сам был инициатором этого времяпрепровождения — в нём неизменно просыпались черты его константиновского деда, возвращавшегося с заработков и устраивавшего праздник всей улице на несколько дней, пока все с ног не свалятся, а бабка не спрячет ещё не пропитые деньги. Может, деда тоже спаивала константиновская улица?
Ни Эрлих, ни Ричиотти, ни Шмерельсон в 1924 году и предположить не могли, что имеют дело с человеком, имеющим суицидальные наклонности, который весь заграничный вояж пил так, что это уже напоминало медленное самоубийство, и посадил и печень, и почки, и все остальные органы, и выжег мозг. Ведь только жестоко пьющий человек понимает смысл уже написанной к тому времени строчки: «…осыпает мозги алкоголь».
Нет, отличные, бравые, смелые, добрые эти ребята — Эрлих, Ричиотти, Шмерельсон и прочие, и даже Приблудный — были уверены, что имеют дело с таким же молодым бодливым быком, как они, разве что на пять — семь лет старше, разве что опытнее, разве что известнее.
А большинство тех, кто потом непонятно на кого кивал, уверяя, что Есенина споили, зачастую сами хотели оказаться в той же компании.